Александр Мелихов - Интернационал дураков

– А откуда ты знаешь, чьи это заповеди, Господа или не Господа?

– Это написано в Торе.

– А откуда ты знаешь, что тора написана богом? А не людьми?

– Он сам являлся евреям на горе Хорев. А потом они передавали это из поколения в поколение. А евреям я верю. Кому же еще верить, если не евреям? – доверие к евреям ее даже развеселило.

– Верить, дитя мое, не следует никому. Все народы сочиняют сказки в собственную пользу – все они самые мудрые, самые благородные, самые многострадальные, самые богоизбранные… Но если даже именно еврейские сказ… мм, предания истинные, почему ты думаешь, что правильно понимаешь намерения Господа? Они же, мой ангел, вроде бы неисповедимы? С чего бы он одновременно дал людям и Тору, и разум, который заставляет их сомневаться в этой самой Торе? А вдруг он просто подвергал нас испытанию – будем мы выполнять явную бессмыслицу, или у нас хватит смелости действовать по собственному разумению? Зачем бы бог дал нам свободу, если бы не хотел, чтобы мы этой свободой пользовались? – Я старался говорить покровительственно, а не напористо.

– Он хотел, чтобы мы подчинялись ему добровольно.

– А вдруг он хочет, чтобы мы повиновались ему только в том, что сами понимаем? И хорошо бы еще понять, что означают эти слова: Господь хочет … Что за механизм создает его желания? Нервная система, мозг?

И что вообще означает это слово – Бог ? Это какое-то существо, его можно потрогать? Или это Дух ? Или Высший Разум ? Но что такое дух, что такое разум без мозга? То же, что улыбка без губ?

И вдруг я увидел, что ее вишенка горестно увяла… И меня разом обдало холодом страха и жаром стыда.

– Я только попытался понять… – с деланной невинностью начал я, но она прервала меня с бесконечной скорбью:

– Мне кажется, ты хочешь не понять, а разрушить.

Я прикрыл веки, чтобы скрыть свои забегавшие глазки, и решился выглянуть на свет лишь тогда – секунды через полторы, – когда почувствовал, что совесть моя уже чиста: пускай ею владеет другой – лишь бы больше никогда не видеть этой увядшей скорбной вишенки.

– Ну, а ты-то сам?.. – с какой-то даже материнской жалостью откликнулась она моему отеческому великодушию. – Почему ты думаешь, что именно тебе открыта истина? Оставь, наконец, свой подстаканник!

– Такие раньше были в поездах… Что? Я думаю, истиной мы считаем ту иллюзию, которая сумеет убить наш скепсис.

– И что же убивает твой скепсис? Теперь он на сахарницу уставился!..

– А?.. Такая точно была у моих киевских друзей… Искренне я не могу усомниться в том, что все умрут – и святые, и сволочи. Что если сбросить с крыши мешок с песком, он упадет и лопнет – и если сбросить с той же крыши Шекспира, он точно так же шмякнется и разобьется. И только тебе одной законы не писаны. В этом я тоже не могу усомниться искренне.

– Ну, а я не могу усомниться, что законы не писаны евреям. Что у них совершенно особая роль в истории, что…

– В этом их главное проклятие – проклятие мнимого лидерства. Мы расплачиваемся за движения, которые вовсе не возглавляем.

Однако в глубине души я был уверен, что все это чепуха, что никому ни за что расплачиваться больше не придется.

– Но если ты сам знаешь, что живешь иллюзиями, почему бы тебе их не расширить? Почему бы тебе не сходить в синагогу, не побеседовать с настоящим раввином, а не с глупой женщиной? Если бы ты захотел, ты бы сделался самым настоящим талмудическим мудрецом! У тебя же потрясающие суперкортикальные связи в мозгу!

– Я не верю в самые глубинные источники еврейской мудрости, – вздохнул я. – Не чаруют.

– Надо сначала погрузиться в еврейский мир… – словно к несмышленышу, склонилась она ко мне через кухонный столик, заставленный милыми забытыми предметами, и я начал потихоньку выбираться из еврейского мира, о котором не мог говорить серьезно.

– Хорошо, для начала попробую немножко обрезаться. Но тебя не пугает, что мое достоинство чуточку убавится? А то еще обрежут не с того конца…

Я отступал в прихожую.

– Ну хватит, хватит, сейчас опять начнет кощунствовать!.. Паразит, а не ребенок! Я сначала полюбила евреев и только потом еврейскую мудрость. Согласись, ты же еще не видел религиозных евреев?

– Видел парочку. Но не разглядел в них ничего, кроме апломба.

Я завязал шнурки.

– А я говорю совсем о других – они очень простые, очень открытые…

– Плохо только, что я сам не простой и не открытый…

Я выпрямился и натянул куртку.

– От тебя ужасно приятно пахнет, – холодя меня стеклышками, она постаралась поглубже запустить свой носик мне за шиворот. – Ты пахнешь… – она еще раз как следует внюхалась, – летней избушкой. Со старыми деревянными полами. И вязаными половичками. А вот здесь… – она сдвинулась поближе к спине, – картофельными оладушками. И посредине капнуто сметанкой.