Александр Мелихов - Любовь к отеческим гробам

Заглянула Юля: я сейчас, я должна подождать, пока он покурит, а то он может окурок в постель уронить, уже бывало, он же не видит почти ничего… И горько заключила: “Совсем старый”.

Я дожидался ее отупело, как приготовившаяся к доению корова.

Происходившее было слишком страшно, чтобы допустить его в М-глубину.

Очередного дверного стона я почему-то не расслышал и едва не подпрыгнул, когда над моей головой раздалась Юля:

– Извини, пожалуйста, – с ним только расслабься…

– Да я все понимаю, – с предельной отзывчивостью начал оборачиваться к ней я, оберегая табурет, – у меня у самого мама…

На этом заколдованном слове голос мой опять дрогнул – Юлино присутствие вновь расшевелило мою изнеженность. И Юля тоже дрогнула – внезапно обняла меня сзади за полуповернутую голову.

Я слегка обмер, хотя вроде бы именно этого и добивался, и попытался довернуться к ней, приподнявшись над неверным четвероногим. Она воспрепятствовала, видимо, пряча от меня свое лицо, снова горячее – я чувствовал ухом.

– Ты, наверно, думаешь, что я сумасшедшая?

– Я думаю, ты была сумасшедшая, когда меня отталкивала.

– Тогда все было иначе. Тогда мне еще хотелось чего-то прочного.

А теперь я живу одним днем. И думаю: если мы можем украсить друг другу жизнь – почему этого не сделать?

Она даже за моей спиной проговаривала это, понизив голос и отворачиваясь в сторону.

– Ну да, ну да, разумеется, – заторопился я и, чтобы возместить сверхлюбезную суетливость своих слов уверенными и прочными делами, ласково, но твердо разомкнул ее руки и, освободившись наконец от табурета, обнял ее за раздавшийся корпус. Руки наотрез отказались признать ее своей, но она отдалась им с такой безоглядной готовностью, что я ощутил стыд за свою придирчивость. Я пытался искупить ее страстностью поцелуя, но она спрятала свои губы у меня на плече:

– Подожди, подожди, дай мне почувствовать, что я тебя снова обнимаю. Когда ты мне звонил, мне всегда просто невыносимо хотелось тебя обнять, ну подожди, ну подожди!..

Ее замирающий шепот напомнил мне, что нас может услышать ее отец, и она, мгновенно уловив мое беспокойство, улыбчиво зашептала: не бойся, не бойся, он ничего не слышит, это я просто так шепчу.

Настигнув наконец ее губы, я внутренне сжался, до того они были чужие и царапучие. Однако опьянение лишило ее обычной чуткости – она, как в былое время, пустилась проказничать своим веселым язычком, и я, все больше теряясь, ощутил, какой он пересохший и вообще неуместный, – вспомнился вдруг какой-то ремизовский старец, дававший паломницам язык пососать. Однако руки помнили свои обязанности – распустили бантик на поясе, раздвинули коричневый занавес, явив моему мечущемуся взору тело, которое я когда-то знал гораздо лучше собственного.

В соседстве с разделившим их чешуйчатым мыском загара ее сильно отяжелевшие груди казались смертельно бледными и ужасно немолодыми. “Мама”, – больно екнуло в груди. Гимнастический животик ее тоже оплыл в нормальный дряблый живот немолодой тетки

– было прямо-таки дико его целовать: что это, с какой стати?..

– Юлиана! – донесся хриплый крик.

Я резко выпрямился и даже слегка запахнул полы халата обратно.

– Не обращай внимания, он просто от скуки, – со снисходительной досадой кивнула за спину Юля.

– Но… он же может войти?..

– Не выберется, я его стульями загораживаю. Он уже два раза газом обжигался, зажженные спички на пол ронял…

– Он даже стулья не может раздвинуть?

– Я их связываю. Ладно, пойдем ко мне в комнату, раз ты такой нежный, – это насмешливое слово она прошептала с особой нежностью.

На постаревшей тумбочке у ее обветшавшего дивана стояли две большие блеклые фотографии – задорная мать в лихих кудряшках и смущенный от непривычного парадного костюма отец, оба сегодня годятся нам в дети.

– Теперь это все, что у меня осталось, – как бы легкомысленно обронила Юля, но жалобная нотка все же прорвалась.

И мне ужасно захотелось прижать ее к себе, погладить и утешить – но между мной и ею стояла чужая тетка в поношенном Юлином халате.

Отец ведь еще жив, порядка ради хотел возразить я, однако вовремя сообразил: это уже не он.

Мгновенно разгадав мой взгляд на дверь, Юля, ободряюще улыбнувшись, придвинула к ней стул:

– Не бойся, он и раньше ко мне не заходил.

Мы снова обнялись – она самозабвенно, я неловко, все острее ощущая чуждость ее тела и лживость своего жеста. Но моя скованность, вероятно, представлялась ей трогательной застенчивостью. Что в свою очередь усиливало во мне ощущение собственной подловатости.