Александр Мелихов - Нам целый мир чужбина

А Мишку тем временем начало возмущать, что у него нет отдельного угла, куда он мог бы приводить кого хочет. Он разузнал, что при жилконторах существует должность воспитателя – управляющего

“центром досуга” для болтающихся без дела подростков, – и что этому воспитателю полагается казенная “площадь”… Так Мишка одним сапогом шагнул в завершающую мечту – отдельную площадь.

Разумеется, сразу же выяснилось, что надо погодить, и он стал годить. Однажды я заглянул в этот его “центр” – в задрипанную комнату, где за ободранным зеленым столом резалась в пенис

(привет от Славки) полупьяная шпана. “Ребята, только не материться”, – время от времени уныло взывал Мишка. Но это для них было все равно что вовсе не разговаривать. В дверь просунулась злобная пьяная харя. “Дычадик здесь?!.” – злобно прорычала она. “Я начальник”, – тревожно ответил Мишка. “Не дычадик, а Гбын-чба-дбик!!!” – взвившись до последнего градуса ярости, прохрипела харя. “А, нет Гончарика, нет”, – заторопился

Мишка.

Вскоре он приехал в Заозерье с деловым предложением: я должен был зайти к нему в “Центр” и вырубить одного окончательно зарвавшегося хама – но только непременно одним ударом, лишь это произведет нужное впечатление. Я смотрел на него как на окончательно рехнувшегося. Во-первых, с одного удара нокаут вообще редко удается, во-вторых, даже и он не всегда производит желательное впечатление на дружков “каутированного” – гениальному Черноусу не помогли целых два нокаута подряд, – а самое главное, невозможно походя одолеть в борьбе, которая для твоих врагов составляет дело жизни. У подонков есть свои тараканьи углы, где они хозяева, и они готовы защищать их не щадя самой жизни – ты готов платить такую цену?

Когда фантом “отдельная площадь” окончательно раскрыл свою бесплотность, Мишка устроился в плохонькую “открытую” контору – открытую даже евреям с подмоченной трудовой книжкой. При своем вкусе к скучным подробностям он, естественно, скоро сделался важной персоной, и когда он наконец заговорил об отъезде, солидность его тона уже была кое-чем обеспечена: рынок программистов в США (ему очень понравилось, как кто-то произносил “Эс-ша-а”) никогда не бывает полностью насыщен – как, скажем, рынок шоферов, в Эс-ша-а можно купить загородный дом, выписать любую книгу, приобрести для фонотеки каких угодно исполнителей, можно обзавестись даже собственным кино – Феллини,

Бергман, Вайда, – не надо шустрить по фестивалям или по кассам элитарного “Кинематографа”… Возразить вроде было и нечего.

Родина? Мишка давно посмеивался над нашей с Катькой привязанностью к русской природе (а что, в Канаде хуже?), к каким-нибудь колокольным звонам (можно взять с собой пластинку, в конце концов), даже к священному “Борису Годунову” священного

Модеста Петровича Мусоргского (ну да, гениально, но не гениальнее Бетховена – да и того вполне можно слушать за пределами Германии). Церкви новгородские хороши – кто спорит, но почему из-за них нужно отказаться от Кёльна, Рима, Пестума,

Луксора? На улице он мог вдруг поморщиться от какой-то очень уж бесхитростной физиономии: “Ну тип…” – “Хороший мужик”, – заводился я. “Я знаю, ты любишь русский народ”, – хмыкал он. Он был прав – я мог злиться на Россию, в какой-то миг даже ненавидеть ее, как Катьку, но расстаться навсегда… Возможно, мне нужна была иллюзия единства с чем-то вечным, но одна только мысль, что мои дети будут говорить по-русски с акцентом, приводила меня в ужас. Быть может, именно этот ужас Мишка истреблял в себе, все оттачивая и оттачивая невозмутимость и расчетливость. Валька, случайно встретившаяся с ним на улице, растерянно жаловалась, что первый его насмешливо-снисходительный вопрос был: “Ну что, ты меня ненавидишь?” – “Почему, мне просто обидно, но…” – “Знаешь, как я теперь живу? Все по расписанию.

Встаю в семь пятнадцать. Сначала иду в туалет по мелочи. Потом чищу зубы, умываюсь, потом пью кофе. Потом иду в туалет по-крупному…” – “А почему не наоборот? Сначала по-крупному, а потом кофе?” – “Если бы я так мог, я был бы счастливым человеком”. – “Знаешь, – подумав, сказала Валька, – кажется, я тебя действительно ненавижу”.

Однако, подавши заявление на выезд, Мишка пригласил на отвальную к нам в Заозерье и Вальку. Тот напился, плакал, что ужасно любит русскую литературу, Катька тоже плакала, Валька тем более, и провожать ее на последнюю электричку отправился я. Потный бледный Мишка тоже рвался с нею, но я удержал его неотразимым заклинанием: хочу завтра с ним проконсультироваться по одной интересной задаче. Формулой “интересная задача” нас можно было поднять из гроба. Взвинченный водкой и великолепием трагического расставания среди снежного бора в отсветах станционных фонарей, я оказывал Вальке такие королевские почести, что, кажется, сумел несколько растворить ее горе в совместном экстазе. Возвращаясь к своему бараку (внезапная мучительная нежность к ждущей меня паре горящих окон), я увидел, как Мишка в одних трусах вырвался на крыльцо и мощно блеванул в голубой сказочный снег, – это было последнее открытое выражение его чувств, которое я наблюдал. В дальнейшем он держался со снисходительной невозмутимостью обладателя какой-то окончательной истины – скорее всего той, что мокрое есть мокрое, а сухое есть сухое независимо от пьесы, участниками которой нам вздумается себя вообразить. Изредка перезваниваясь с Валькой, однажды скучающе попенял ей, что она слишком уж бурно на все реагирует: он вот понимает, что впереди его ничего хорошего больше не ждет, но из этого вовсе не стоит делать трагедию.