Геннадий Новожилов - Московский Бисэй

– Ну, не знаю, не знаю. Тогда у меня была масса цветов.

В другой раз допытывались:

– Кость, а ты был женат?

Он немного грустнел:

– Скорее нет, чем да. А впрочем, не знаю, не знаю.

Он неплохо зарабатывал. Работал много, притом оставаясь лентяем. Все время ныл о какой-то фантастической пенсии, получив которую сделался бы абсолютно счастливым. Был клептоман на всевозможную ресторанную, ни к чему в доме не пригодную мелочь. Зачем-то крал меню, таблички с надписями “нет мест”, “зарезервировано”, “стол не обслуживается”, салфетки с эмблемой заведения; в школе носил кличку Багдадский Вор.

Вдруг он проснулся и сел. За окном – ночь. По стеклам струились кривые, как на географической карте, дождевые речки. С улицы, держась за нижний выступ рамы, заглядывала цыганка. “Сейчас будет грозить пальцем”, – заключил изучивший повадки призрака Костя.

Цыганка сверкала очами, вглядываясь через мутное стекло в окаменевшего Костю. Торчащие из трусов белые Костины ноги почему-то страшно замерзли, как будто высунуты были из жарко натопленного чума под северное сияние. Правая рука цыганки оставила раму и принялась грозить пальцем. Минуту она силилась удержаться левой рукой, но силенок не хватило, цыганка сорвалась и с воплем полетела с двенадцатого Костиного этажа.

– А что я каждый раз тебе толкую, дурында, – прошептал до того не произнесший ни звука Костя. Посидев некоторое время, он вдруг заметил нечто странное: мебель и все барахло было на месте, только комната стала вдвое просторнее. “Ну да, – сообразил Костя, – я ведь мечтал о большой комнате. И вот сбылось!” Он вытянул шею и заглянул в коридор. Коридор оказался таким длинным, что где-то далеко-далеко, как в пресловутом перевернутом бинокле, виднелась входная дверь.

“Тьфу ты, черт, это ж сон!” Костя подобрал с пола сползший плед и с облегчением упал головой в подушку. И тут же вскочил, проснувшись взаправду.

Было утро, стало быть, пора на работу. Костя поднялся и начал жить: набулькал в чайник воды, поставил кипятить и отправился бриться.

Намылил щеки, провел борозду и тут же порезался. Вспомнил цыганку, чертыхнулся. Засвистел чайник. Прижав к щеке покрасневший кусочек ваты, побежал выключать газ. Вернулся в ванную, добрился, думая о цыганке, заклеил порез пластырем. “Чего это она вылезла?

Соскучилась, что ли?”

В Тбилиси то было. Много лет тому назад Костю пригласили на

“Грузия-фильм” нарисовать кино о печальной, но отчаянно романтической жизни двух влюбленных мышей, страдавших под игом старого феодала-крысы, всечасно жаждущего любовных утех. Однажды, после кутежа с братьями художниками на старинного литья балкончике, висевшем над отражавшей звезды и фонари Курой, сверкающим утром поднялись они в кабинке фуникулера на вершину Мтацминды. Компании требовалась немедленная помощь: почти до утра слышала благоухающая розами и оглушенная цикадами ночь многоголосье Костиных приятелей.

Костя же, познав могущество здешнего вина, понимая два-три грузинских слова, уверенно подтягивал друзьям на странном, чем-то отдаленно напоминающем грузинский языке.

Хотели разместиться на веранде, но обнаружилось присутствие столов среди высоких густых кустов, а под ними прохлада. Все понимающий официант, исполняющий сейчас роль сестры милосердия, проводил больных к месту их грядущего выздоровления. Уселись. Ладо – официанту:

– Дорогой, ты же видишь.

Покорно ждали. Слова не шли, лишь Костя изредка постанывал. Наконец зашуршали кусты, и “скорая помощь” подрулила к столику. Для начала расставлялись: сыр, зелень, лобио, “чижи-пыжи”, схожие по форме с рыбами теплые хлебы – пури, три бутылки кахури, одна для Кости – саперави.

– Ва, Костя, генацвале, кто летом пьет красное? – спросил Гурам.

– Он вурдалак, – вставил Гамлет.

– Ну вас к лешему! – жалобно вскрикнул Костя.

– Погоди, кацо! Мы, как и ты, ранены навылет, – разливая вино по стаканам, успокаивал Костю Гурам. – Слава богу, ни у кого кость не задета.

Подняли стаканы.

– Гаумарджос!

Город внизу накалялся, посверкивая стеклами бегущих авто. Запахло корицей. Где-то истекала тоскою зурна. Бутылки ополовинились, и глаза у компаньонов ожили: в них опять вспыхнул интерес к жизни.

Неслышимые полчаса назад, птицы вовсю славили теперь эту самую жизнь.

– Эй, официант! Помоги нам, кацо! Мы скоро останемся ни с чем! – вдруг распоясался московский гость. Он, сидящий спиною к обрыву, не мог ее видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.