Роман Солнцев: Рассказы

Молча я собрал мохнатое чудовище в комок и, наступая то на рукав, то на уголок полы, потащил вниз – на воздух, на ветер. Сияло яркое февральское солнце. Синие тени змеились на снегу. Я повесил тулуп мохнатой изнанкой наружу на штакетник и жалобно обернулся жене:

– Палкой его побить от пыли?..

– Можно.

Мы нашли две жердочки в дровах и принялись колотить по гулкому тулупу. В воздухе вспыхнули пылинки и волоски. Но чище от наших ударов тулуп, конечно, не становился.

Что делать? Запах бензина, может быть, выветрится. Но мазутная-то грязь, но пятна желтой жижи… Попробовать постирать? Среди зимы?

– Может, в баню затащим… и мылом?

– Погоди, жена.

А это что? Тулуп еще и прорезан, то ли ножом, то ли ножницами… в двух, нет, в трех местах… Рукав – так прямо до локтя распорот…

Зачем?! Что за люди! А башлык, башлык оторван наполовину… это же какую силу надо приложить – не простыми нитками сшивали работу скорняки, а просмоленными…

– Его и жгли, – показала жена на съежившиеся кудельки шерсти под левой мышкой.

Хотелось плакать. Хотелось кричать громовым голосом: что творите, безродные твари?

Нет, его более не отчистить. К жизни не вернуть. Он побывал под чужими людьми.

Его надо куда-то деть, с глаз долой…

Ты ведь, отец, тоже был брезгливым. Ты рассказывал: когда в пустынях

Монголии, среди безводья и грязи, стояла в сорок пятом ваша дивизия, переброшенная с Украины для войны с Японией, вы, когда ели хлеб, выбрасывали корочки, за которые держались, – чтобы не заболеть.

Да что там про антисанитарию?! Ты с негодяями не здоровался. В нашей деревне был вор Андрей, он шел по улице, с улыбкой раскинув руки.

"Ты фронтовик, я фронтовик". И трудно было от него увернуться. И все равно ты умудрялся, делал вид, что рассердился на небо – почему нет дождя!.. – или копейку в траве увидел и захотел ее поднять: бедные, а разбрасываемся. У тебя всегда была с собой на этот случай копейка…

А я?.. Мне звонит человек, писавший на меня доносы до революции

1991 года, да и позже, в смутные годы, сделавший много бед мне и моим друзьям… а теперь звонит как ни в чем не бывало:

– Старина, надо бы срочно нам с тобой обсудить проблемы становления нынешнего гражданского общества. Я, кстати, поддерживаю СПС.

Каково?!

– Я тебя, с твоего позволения, – продолжает он звонким голоском вечного комсомольца, – буду ждать в библиотеке в отделе искусств. -

Значит, желает засветиться вместе со мной перед девицами, которые ко мне хорошо относятся!

– Как ты думаешь, кофе у них найдется или взять?

Я не могу собраться с мыслями. Что ему ответить? "Пошел вон"? Или сослаться на болезнь… да уж стыдно, я под этим предлогом миновал участия в нескольких сборищах праздных настойчивых людей… а ведь там были и мои друзья…

– Я сам куплю кофе, – продолжает он, – или зеленого чаю взять?

Наконец я бормочу:

– Простите… прости… я… ну, хорошо… – В конце концов, интересно, что он может предложить для становления гражданского общества.

И еду в библиотеку, и жму протянутую мне быстро, как финку в живот, руку, и сажусь за столик против этого плотного, словно в бронежилете, господина, и жалко улыбаюсь девицам, которые нам наливают кофе…

Прости, отец. Ты бы уронил наземь свою копейку, покраснел бы, подобрал ее и пошел прочь. Или поднялся и насупился: "Есть вещи серьезнее наших разговоров. У меня скот мерзнет в хлевах… у меня кормов нету, поеду покупать у соседей…"

Так бы ты сказал и ушел.

А я продолжаю кивать, сидя в библиотеке, и кисло улыбаться. А у этого господина привычка – после каждой мысли, с которой я соглашаюсь (есть мысли, с которыми невозможно не согласиться, если даже они исходят от негодяя), он тут же тычет мне короткопалую руку, чтобы я пожал ее…

Наконец, превозмогая гул в голове (наверное, опять давление за 160), я вскакиваю и… и… и, наугад пробормотав: "А вот с этим я не совсем согласен…" – благодарю работниц библиотеки, растерянно молчащих вокруг нас все эти минуты, и быстро ухожу, показывая пальцем на свои наручные часы: мол, забыл про важное дело, надо бежать…

А ему уже не важно, ухожу или нет. Главное – он тут был, мы с ним вместе сидели, нас уже кто-то сфотографировал, а он позже еще и по радио или по телевидению расскажет, какие мы проблемы обсуждали.

И я бегом возвращаюсь в кабинет искусств и с порога кричу:

– И вообще, не нам с вами это обсуждать… – С намеком, что не ему, не ему лезть в благородное дело, выстраданное первыми демократами новой России..