Сергей Соловьев - Адамов мост

Не так, как мы.

Ген отклонения, радость, начало мира… – Манора! – протискивается к нам кондуктор. – Манора, Манора! – подхватывает весь автобус ртов, рук. Мы вскакиваем, хватая рюкзаки. – Немцы? – спрашивает нас снизу вверх старичок в косынке из наволочки и съехавших набок черепашьих очках. – Британцы, – говорит мальчик, искоса не сводя с тебя глаз, и замирает, как бы прислушиваясь полуоткрытым ртом. – Русские, – громко, как остановку, произносит кондуктор, и рот его торжествует, сияя. Радостная волна перекатывается по рядам. – Русские! Русские! – с тем же чувством, с каким после родов встречают младенца: мальчик! мальчик! – Манора? – пытаемся мы разминуться с кондуктором. Он, сияя, покачивает головой, указывая нам на наши места, приговаривая:

– Манора, Манора… – Солнце опять слева. – Когда? – спрашиваю часом спустя. Он делает успокаивающий жест ладонью, мол, не время еще, и, дунув в свисток, спрыгивает на ходу чуть притормозившего на повороте автобуса. Едем. Справа – рисовые поля. Женщины бредут в поясах воды, разматывая их, перерисовываясь на ходу в живые мандалы. И белые быки с высокими расписными рогами по брюхо в воде бредут и гребнем, впряженным в них, воду чешут, сами, в стороне от людей. А слева – рощи кокосовые. Говорят, кокос никогда не падает на человека. Это дерево чувствует – кто под ним. Человек, бык, собака… Ждет, пока отойдут, тогда роняет. Хижины меж стволами, белье на веревках… -

Вон, смотри – океан! Нет, это воздух лег, как стекло, плашмя, там, за краем… – А вот как ты думаешь, – вдруг говоришь, не оборачиваясь от окна, – Розанов – добрый? Он ведь очень умен. А может ли человек с острым умом и зоркой памятью быть добрым? -

Думаю, да. Душа и ум не в одну дудку дуют. И чем глубже они, тем сложней их связи. А почему спросила? – О Сосноре думаю. Он ведь… злой. В лучших своих вещах – злой. И чем злее, тем выше вещь. Или наоборот. Ну, ты понимаешь, я не о человеке говорю, а о прозе, ее нраве, ее веществе. В русской литературе такого не было, чтоб столько злости, как молний в туче, и света. Цветаева. Не случайно он ставит ее так высоко. За верхнюю ноту, за верность дару. Как проба его – в воплощении жгучем, женском… Нет у него читателя, и трудно представить себе, что будет. – Отвернулась к окну, глаза прикрыла.

Да, думаю, перебирая в памяти, – а с кем говорит он? С травой, грозой, солнцем. С лошадью, псом, овцой. Людей нет: “низкий уровень психики”. Разве что с мертвыми. А о ком пишет, спешиваясь? О

Тамерлане, о Цезаре, о полку Игореве… Воинов пересчитывает, часовых расставляет, поит коней, чистит оружие. А откуда идет, кому наследует? С лету не скажешь ведь. Да, автор “Слова…”, да, Гоголь, да, Хлебников… Но ведь да и нет. Какой-то сдвиг на пути между ними. И в нем, и в расщепе пера – как меж Никоном и Аввакумом. Щемь и гул, будто тяга печная, только дом не здесь, не с людьми. Это трудно сказать, это дует и зябнет, как руки Акакия, эта жалоба губ… Но ни губ нет, ни рук, – это ангел из Апокалипсиса в гулком пламени, как ребенок в шинели, сидит.

Молчишь. Потом оборачиваешься ко мне. Эта щелочка между зубами верхними с твоим мягким “ш”. – Знаешь, – говоришь, – чувство такое, будто мы давно вымерли. Насекомые отношения, насекомая литература. А он эти слои, где мельтешат крыльями, без единого взмаха проходит, в таком звонком небе идет, где нам жить и жить бы, да уши закладывает на полпути от его простых слов – глаголов и существительных, от живой речи, в которой нас нет. Помнишь, как они называются, эти ритуальные плошки железные? Тронешь их пестиком – звон идет, а ты по ободку пестиком водишь, и плошка поет долго-долго. Вот так и слова у него – каждое с каждым, всей книгой. Ведь это не точность, не певчесть… А что? Вот когда душа отлетает или вселяется – этот сдвиг происходит, это прикосновенье. У других – лучших – это время от времени. У него же – почти всегда. В прозе. А стихи его для меня загадка. Не чувствую их, не вижу. А ты? – Автобус тряхнуло, и он осел в яму. Радостно высыпали, подхватили, вытолкнули. Индийские танцы в салоне по телевизору возобновились. Главный ухарь, играя бровями, выплясывал, сужая круги к своей избраннице. Ватага его друзей разбрасывала руки и ноги во все стороны. Поразительно, мужчины, при их пластичности, в танце именно так пародийно-несуразны, этот по-детски угловатый экстаз свободных конечностей. Избранница колыхалась, то прибавляя, то убавляя пламя.

Въехали в деревушку. Все из автобуса вышли и, перейдя дорогу, сели в другой, в обратную сторону. Двое стоят с тяжелыми музейными ружьями семнадцатого века. В форме, похожей на нашу полевую. Хотя полную форму эти стражи порядка надевают не часто. Достаточно метонимии.