Лев Тимофеев - Поминки

Мизансцена на лужайке с шофером и “уазиком” была настолько хорошо знакома, что Митник, словно со стороны глядя, каким-то особым зрением увидел, как из дома выходит сам Пробродин, как шофер захлопывает капот машины и они куда-то уезжают… Он даже головой потряс, чтобы сбросить наваждение.

Оказалось, что ни Гали, ни родственников нет на месте. Все еще с утра уехали в Прыж на кладбище, где игумен Кирилл должен отслужить панихиду на могиле, – и пока не вернулись. “На четырех машинах поехали”, – уважительно сказал шофер.

В доме пахло жареными котлетами. Четыре или пять сотрудниц музея, переговариваясь вполголоса, готовили на кухне поминальные блюда и уже начали носить тарелки в зал (самая большая комната в доме – метров двадцать квадратных) и накрывать на стол. Митник из коридора громко поздоровался со всеми вообще (он и не разглядывал особенно, кто там есть кто) и сказал, что поднимется наверх, в кабинет Федора

Филимоновича, и чтобы ему дали знать, когда вернется Галина

Васильевна. Ему никто не ответил, но он знал, что его услышали.

В просторном залитом солнцем кабинете все, видимо, осталось так, как было тем утром, когда Федор Пробродин, собравшись ехать в Прыж, в последний раз спустился вниз – и больше сюда уже не вернулся. На диване была не прибрана постель: мятая простыня, подушка, сохранившая оттиск головы, откинутое одеяло. На широком письменном столе – раскрытая книга. (“На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.

Дрозд щебечет в шевелюре кипариса”, – сам себе продекламировал

Митник.) Исписанные листки бумаги разложены в порядке, понятном только самому хозяину. Листок посредине стола был до половины заполнен черным бисером пробродинского почерка, и рядом лежала перьевая авторучка.

Всю жизнь Пробродин писал только черными чернилами, только перьевой ручкой и только на листках писчей бумаги в клеточку. В какое-то время он начал было учиться работать на компьютере (Митник долго уговаривал – и уговорил), но через неделю бросил, сказал, что на мудреную игрушку нет времени… И вот теперь эти листки в клеточку, этот пузырек с черными чернилами (судя по этикетке, запасы еще с советских времен), перьевая авторучка – все это как штрихи к портрету русского сельского интеллигента прошлого века… Митник сел за стол, взял в руки недописанный листок: Пробродин до последнего продолжал работать над своими этнографическими очерками – над теми самыми, неудобоваримыми, которые прошлой зимой он, сидя вот здесь вот, читал Митнику, лежавшему вон там на диване и мучительно боровшемуся со сном. Кстати, вот и белый полушубок висит на своем месте возле двери…

Ладно, на лирику времени нет. Положив листок на место, Митник повернулся к книжным полкам, взял первую попавшуюся книгу (томик энциклопедического словаря “Гранат” – в отличном состоянии), раскрыл… и невольно присвистнул: привет букинисту! На титульном листе стоял четкий лиловый штамп: “Собственность Старобукреевского музея народного творчества”, – и инвентарный номер. Митник резко отодвинул кресло, встал и вытянул другую книгу – первый том из антикварного шеститомного “Словаря Академии Российской” – и точно: снова штамп и инвентарный номер… Зачем же он приехал? Он взял первый том “Брокгауза”. Нет, слава богу, здесь штампа не было. И еще, наугад: на двадцатом – нет штампа, на тридцать втором – нет, на семьдесят пятом – тоже нет… И на первом из четырех – дополнительных

– тоже чисто. Ну, хоть что-то. Но на всех других ценных книгах – на энциклопедиях, на томах “Географического словаря Российской Империи”

Семенова-Тян-Шанского, на подшивках “Русской старины”, даже на небольшой книжечке “О лубочных картинках русского народа”, изданной в 1844 году (Митник привез ее Пробродину в подарок на шестидесятилетие: случайно купил в букинистическом на Кузнецком мосту), – на всех, всех книгах – библиотечные штампы.

Но книги – ладно, книги вообще-то тут не самое ценное. Самую ценную реликвию, большую завязанную красными тесемочками коричневую папку с коллекцией староверческих лубков (староверческий лубок – гениальный примитив, изумительной красоты рисунки на иконописные сюжеты)

Пробродин хранил в небольшом застекленном книжном шкафу. Шкаф обычно был закрыт на ключ, и ключ Пробродин носил с собой на общей связке.

Но теперь ключ торчал в дверце: видимо, кто-то недавно уже заглядывал сюда. Внук Жорик успел? Или Лера уже приехала? Впрочем, папка была на месте… Увы, и на ней картонная бирка с инвентарным номером. На самих картинках печатей, конечно, не было, но здесь же в папке была подробная опись всех двадцати восьми листов, аккуратно пронумерованных, должно быть, еще лет сто назад самим собирателем коллекции: чернила сделались совсем блеклыми. Опись была заактирована и заверена печатью и подписью Пробродина и кого-то еще из сотрудников…