Глеб Шульпяков - Цунами

…Каждое утро звонили колокола, и тогда во сне все начинало тренькать, позвякивать. Дребезжать. Открыв глаза, из одного сна я попадал в другой – и разглядывал крашеные швы между кирпичами; рисунок штор и розовую пыль на красных плафонах, которая напоминала

Таиланд.

Остров, которого остался в другом, третьем сне.

Сначала жил со спущенными шторами, не зажигая света. Вздрагивая от каждого шороха. Среди вещей, еще как будто теплых, еще не брошенных, представить возвращение хозяина было нетрудно. Но никто не возвращался, не звонил. Чем больше проходило времени, тем агрессивнее становились вещи. Потекли краны, одна за другой бились об кафель рюмки. Из раковины поперла черная слизь. Стали перегорать лампочки, сорвался крючок в ванной. Отключили телефон, сеть. Широкие подоконники покрыл тонкий слой гари.

Квартира сопротивлялась, вещи требовали, чтобы я занял место хозяина – или уходил. И я перестал прятаться. Под увертюру из

“Женитьбы Фигаро” поднимал шторы, распахивал окна. Физически ощущая, как /пузырятся /звуки духовых инструментов. Я вытряхнул на балконе ковры. Вытер пыль. В записной книжке нашел телефоны и вызвал слесаря. Заполнив квитанции, заплатил за телефон.

Хотя кому мне было звонить? Для кого наводить чистоту?

“Не для оперных же героев”.

Поначалу опера вызывала во мне иронию. Раздражала. “Как можно верить в эти фальшивые страсти?” Но снова и снова переслушивая оперы Верди

– или “Тристана и Изольду”, – я поражался тому, насколько самодостаточна эта конструкция, опера. Насколько в себе и для себя она существует.

И насколько я как слушатель ей не нужен.

Вечерняя улица лежала расчищенной, только на тротуарах треугольники снега с кольями, как будто это мусульманский мазар, кладбище.

У церковной решетки топтались закутанные в платки и тулупы люди.

Каждый держал по стакану, как если бы они распивали Но, подойдя ближе, я понял, что это обычные нищие. Завидев меня, они, как артисты, расселись по местам. Ко мне потянулась тара – обрезанные пакеты из-под кефира, ванночки, в которых продают сметану. Бумажные стаканы для колы.

Втянув голову, я быстро прошел мимо. Тут же в спину ударили колокола, из церковных дверей высыпали прихожане. Хлынул пар, запахло свечами и овчиной. Люди на ходу крестились и разбегались.

Один банкомат ровно светился на темной улице.

Я ввел код, попросил тысячу.

“Подождите, ваш запрос обрабатывается”.

Прошла секунда, еще одна. За стеклом, как в кино, медленно проехала милицейская машина. Наконец внутри застучало, аппарат стал отсчитывать деньги.

Еще через секунду из щели свесился чек.

На балансе значилась шестизначная сумма.

Что делает человек, которому привалило крупных денег?

Ничего особенного. Ничего интересного, хочу сказать, с ним не происходит.

Я снял с разных счетов, по разным карточкам – сколько позволяла машина. Джинсы, рубашка, все карманы набил деньгами, комкая хрустящие, как маца, купюры.

Хотелось тратить сейчас, сию минуту – удостовериться, что они настоящие. Но что можно купить в обычной лавке? Банка черной икры, осетрина, шпроты. Ананас и “Птичье молоко”. Шампанское.

Только выйдя на воздух, понял, какой чепухи накупил. И что деньги просто вынули из подсознания то, что хранилось на поверхности – или в глубине, с детства.

“Смешно, глупо”.

Свернув за угол, выбросил пакеты в мусорный контейнер. Судя по звуку, бутылка разбилась.

…Это были молодые женщины – пышные, с круглыми веселыми лицами. Даже одеты одинаково – в пальто и пуховые шали. Маленькие дерматиновые сумочки. Держатся под руки, чтобы не поскользнуться. Смешно семенят на каблуках. Смеются.

Они шли к метро, парами и врозь, по проезжей части, как на демонстрации. То исчезая в тени, то снова появляясь в круге света.

Переговаривались, смеялись. И я, как собака, пошел следом. Окликнул одну из них, затем другую. Спрашивал, кто они, откуда. “Как вас зовут?” Приглашал в кафе, в кино. Показывал, роняя на снег, деньги.

Но они только смеялись в ответ – и шли дальше, к метро.

Через минуту улица опустела, но тысячи черных следов на снегу остались. Разглядывая эти /лодочки,/ я понял, что рядом со мной существует реальность, о которой мне ничего не известно. Жизнь, отделенная барьером, который ни я, ни деньги преодолеть никогда не смогут.

Медленно брел обратно.

…Здание сносили по-воровски, ночью. Старый особняк обрушился, но задняя стенка еще держалась – на кирпичной кладке вывеска