Азиза Ахмедова - Гаранфил

— Где ты взяла эту книгу, Гаранфил? — Он поднимается с кресла, вытягивается во весь рост, маленький, взъерошенный, со вжатой в сутулые плечи головой, рыжеватые глаза его мечут молнии, словно в дом его проникла нечистая сила.

Гаранфил обиженно опускает голову, не глядя, протягивает мужу зеленоватый том с глянцевито-тисненным корешком.

— Вот. Ты сам купил мне. Физули и эту… Очень хорошие книги.

— Иль-яс Э-фен-ди-ев, — по складам читает Магеррам, и клочковатые брови его гневно сходятся к переносице. — Кто бы мог подумать! Такой солидный писатель написал такую книгу. Чему она может научить честных женщин? И я собственной рукой принес ее матери своих детей! Подумал, про строительство этот «Кизиловый мост», про деревенскую жизнь… Ай-яй!

— Но это же книга, Магеррам, просто книга, — пытается успокоить всерьез расстроенного мужа Гаранфил.

— И ты думаешь, это эта… эта Сария поступила правильно? Не опозорила своего мужа? Нет, ты ответь, — он подозрительно оглядывает ее потухшее, почти виноватое лицо. — Ну скажи, разве я неправильно говорю?

— Правильно, — тихо отвечает Гаранфил и уходит в спальню.

Она садится на край постели и плачет, сама не зная почему. Ей вспоминается странный сон, лицо Эльдара в окне, и она плачет еще сильнее.

Когда приходит Магеррам, жена спит, натянув на голову одеяло. Он ворочается и думает, что это хорошо, когда человек быстро засыпает, очень хорошо для здоровья.

Магеррам устроился на хлебозавод еще во время войны, когда буханка хлеба на черном рынке стоила от восьмидесяти до ста рублей. У кого не было денег, случалось, расплачивались за хлеб золотом — обручальным колечком, часами, сережками.

Поэтому «свои люди» даже за место рабочего с Магеррама взяли немало. Пришлось несколько тысяч накопленных отдать, да еще в долги залезть.

Тяжелая, выматывающая эта работа отнимала все силы — иногда он не в состоянии был даже до трамвая дойти, устраивался где-нибудь на мешках с мукой, хоть оставаться на территории завода после смены официально запрещалось, но работники охраны понимали… А если и добирался домой, то падал, не раздеваясь, на старый, продавленный диван, долго стонал, поудобнее устраивая ноющее, как свинцом налитое тело. Восемь часов подряд приходилось перетаскивать деревянные ящики — в каждом по двадцать тридцать буханок. Сначала из пекарни в машину, потом из машины на прилавки магазинов. И за восемь часов ни минуты отдыха. Какой уж там отдых, когда очереди у магазинов выстраиваются с ночи. Начальство очень скоро приметило трудолюбивого, старательного рабочего. Он как-то очень неназойливо умел быть полезным, услужливым, никогда, даже в конфликтах, не позволял себе грубости.

И уже через полгода Магеррама перевели в экспедиторы. Новая должность не требовала физического напряжения, уже не надо было таскать тяжеленные ящики с хлебом. Здесь нужен был острый глаз, умение не сбиться со счета, даже если кто-то и старается отвлечь тебя при приеме и сдаче готовой продукции.

А главное — здесь, если ты с умом, можно было и подработать, сделать тот самый «чах-чух», на котором разворотливые люди сколачивали целые состояния.

Еще будучи рабочим, Магеррам с тайной завистью приглядывался к экспедитору Муршиду, Муршид выносил достаточно неучтенного хлеба с завода и свою долю, и складчика. Этот хлеб уже ждал у магазина доверенный человек Муршида — он-то и продавал.

Собственно, никаких особых хитростей в этом не было, Магеррам освоился быстро, и деньги потекли неиссякаемым ручейком. Но это ничего не изменило в тихом, вежливом и по-прежнему услужливом человеке. Без надобности Магеррам и копейки не тратил, хотя скрягой не был, нет, не был. Уж кто-кто, а он, Магеррам, успел узнать, что такое безденежье, навсегда запомнил присказку скуповатого дяди; мусоля пальцы над тощей пачкой купюр, вырученных от продажи самодельного табака, дядя бормотал, бывало: «Вот что говорят деньги — храни нас, не транжирь, и мы сохраним тебя от всех бед». Сколько раз убеждался Магеррам — дело, которое не мог провернуть самый влиятельный человек, делали деньги. В квартале лавочников, где он рос, деньгам поклонялись, как богу. И по мере того как наполнялась захватанными купюрами наволочка, втиснутая в свободный край толстого шерстяного матраса, тем больше захватывала Магеррама страсть к деньгам.

Он полюбил свободные вечерние часы, когда, изнутри запершись на ключ и занавесив окно, можно было вытянуть заветную полосатую наволочку и положить очередную кипу ассигнаций. А заодно пересчитать и все богатство.