Александр Кондратов - Здравствуй, ад!

— Когда остынет, — в котел номер 17. На три года, — продолжал черт с пришитыми погонами. — Потом, проваренного, отпустить. В котел номер 8-бис. Пожизненно.

Я не мог спросить: «За что?» Язык был плотно схвачен. Черт с пришитыми погонами лениво бросил сослуживцу, также с пришитыми к телу погонами, подошедшему из любопытства поглазеть:

— Заразный!.. Весь язык пропитан ядом. Пресечен!

Меня потащили, за руки, за ноги, раздевая догола на ходу. Впереди, пятясь, шел тот же самый шустрый, грязногалстучный, что поймал меня клещами. Он держал их цепко, не ослабляя хватки, вспотев от усердия и удовольствия.

— Егоров! — вдруг услышал я писклявый голос. — Егоров! Иди сюда скорей — привели!

Пришел Егоров. Я знал, что это совсем не Егоров. В жизни я не видывал таких Егоровых! Какой там Егоров — это был черт, в круглых совиных очках, в штатском. Лет тридцати пяти, полнеющий, с залысинами.

— Поставь ему клеймо, Егоров. Номер 58-й.

Егоров вынул из кармана новенькое круглое клеймо. Отточенным, щеголеватым движением. Еще бы! Смысл жизни, ее оправдание найдены в выборе нужного клейма. Знакомая картина технической эстетики! Но сейчас мне было не до нее.

— ННЕ ХОЧУ!

Крик шел молча. Меня прочно держали. За руки, за ноги, за язык. Никто не слышал моего «не хочу». Крика не было. Вовсе не было. Никто не кричал. Никогда не кричал. Да если бы и кричал, что оттого бы изменилось? Все шло своим чередом, по установленному регламенту.

Коротко хихикнув, хоть это в его функции и не входило, Егоров переспросил:

58?

Да, 58.

Я продолжал кричать, все так же молча. Бессмысленно и долго, наобум. Язык в клещах — таков порядок. Мудрый, вечный, справедливый. Пора бы это знать за столько лет пребывания в аду!

Егоров любовно накалил клеймо на огне, под ближайшим котлом. Котел надежно охраняли желтомордые потные черти. В суконных шинелях, несмотря на адскую жару.

— Приложи, Егоров! — сказал седеющий черт с пришитыми погонами.

— Ишь ты… Дергается… — констатировал черт, держащий за язык.

Егоров гнусно ухмыльнулся и поднес клеймо к моему лицу.

— По закону, — услыхал я ровный справедливый голос этого Егорова. — Прижжем твой болтливый. Можешь сколько угодно тогда кричать, тварь… По закону!

…Сплоченная банда. Пест, сука! Высокое исполнительское мастерство, внимание! Сейчас будет петь Лариса Блядь. Сю-сю-юзного конкурса, лирические. И Бздлемешев, тенор. Плюс Ебунчиков, баритон. Хором, начали: за-пе-вай-й!.. Кто там паясничает? Тсс, смир-рр-на! Кто сказал «на хуя нам»?…Мал-чать! Псы! Смиррно!

Карусель кружится. Карусель продолжается. Карусель на полном ходу. Ур-р-рра, р-р-равняйсь! Вольно. Волго-Дон, Бело-мор, в бегущих стреляй! По вр-рр-агам нар-р-рода! Огонь!

— Есть!

Выстрел. Пауза. Промежуток, для перезарядки.

Когда будем брать Кондратова, товарищ полковник?

Под праздники, лейтенант.

Значит, есть время… Поздно-с! «На арест есть санкция». Выдал — САМ. Печать с когтями вместо подписи. Котел номер два. Третья секция. Ату его! Старшина, обыщите! С поличными — готов!

Первое отделение — судьи. Прокурор, адвокат, режиссер, спектакль… Уголовно-процессуально: бейте по жопе. Не время брать его за яйца, ныне гуманизм. Вот то-то же! То-то!

Что? Недоволен? Попался уж — сиди. Не чирикай, попав в дерьмо, голубчик. Что-что? По закону все, по закону… И — добавить жар, раз хочет убежать. Отсюда, милый друг, не убегают. Заруби это на жопе, если не хочешь на носу…Опять бежать? Ну, это слишком! Часовой на вышке! Не зевай, Мухитдинов, Абкаев, Фомин! Жарь ему в спину из автомата! Зорче стой на боевом посту — бди в оба!.. Падаешь? Корчишься? В судорогах?.. Что?.. По закону, мать твою пять, по закону… По закону, подонок, пис-с-сатель, говно!

…Ад был прекрасен. Освещенный тусклым темно-красным светом, в черных и четких тенях, отброшенных котлами. Без суетящихся чертей, вопящих мучеников, без громыханья репродукторов, выключенных на ночь, — ад был прекрасен без людей.

Спокойный, недвижимый, справедливый… «Человек создан для счастья, как птица для полета»… Я не был птицей: крыльев не было. Я был бескрыл, как человек, двуногое без перьев. Я не был счастлив, рожденный в аду. Я жил в аду. Из года в год.

Я иду по улицам Котлограда. Утро. Одиннадцать часов. Солнце тусклое и мягкое. Кусок дерьма, устало светящий на серый город. Младенцы, тужась на горшках, тянут пухлые жадные ручки:

— Ся-ааа…

К солнцу! К свету — подобию того, что лежит внутри горшочка, к говенному солнцу, дарующему жизнь всему дерьму Земли. Маленькие, умненькие, с папами-мамами. Всюду жизнь. Все мы, живущие, давно мертвы. Все мы, мертвые, живем, успешно разлагаясь после смерти.