Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга I

Люциан захватил с фабрики связку щепок. Он поднял ее с пола, забросил на плечо и вышел из кабака. Сегодня хотя бы будет чем печь потопить. Фонари больше коптили, чем освещали улицу. Мороз отпустил, было промозгло и сыро. С Вислы дул пронизывающий ветер. Стахова жила недалеко от Желязной, на улице Лешно. Ни единой каменной стены, только деревянные заборы. Под ногами — снег вперемешку с отбросами. Люциан толкнул калитку и вошел во двор, где стояли коровник и конюшня. Наружная лестница вела на верхний этаж, Стахова жила на нижнем. Люциан пинком открыл дверь в темную переднюю. Здесь пахло лучиной, грязным бельем и содой. Осторожней, а то можно вступить в лохань. Ничего не вызывало у Люциана такого отвращения, как вшивые еврейские рубахи. Он потянул ручку двери и увидел Стахову и Касю. Горела керосиновая лампа без стекла, только резервуар с фитилем. Стахова, закутанная в шаль, стояла посреди комнаты, наверно, куда-то собралась. Кася сидела на табуретке.

— Опять так поздно! — укоризненно сказала Стахова.

— Поздно, — согласился Люциан.

— Клади дровишки.

Люциан снял с плеча связку щепок.

— Мне надо за бельем сходить. В несколько домов. Кася за печкой присмотрит.

— Ладно.

— Печенка, наверно, уже перестояла, — то ли пожаловалась, то ли похвалилась Стахова.

— Печенка? Отлично.

— Для тебя купила. Ты же любишь.

— Спасибо.

— Спасибо в карман не положишь. Подать тебе?

— Ничего, сам возьму.

— Смотри, горшка не съешь, — попыталась Стахова пошутить.

Люциан не ответил. Она поплотнее укуталась в шаль. У двери обернулась.

— Через пару часов вернусь.

Люциан слышал, как она возится в передней. «Что она там делает?» — подумал он, хотя знал, что ничего она там не делает. Просто ждет, а вдруг он ее позовет. С минуту в передней было совсем тихо, будто Стахова затаила дыхание. Потом вышла, хлопнув дверью. Люциану подумалось, что, может, Стахова осталась там, никуда не пошла. В последнее время она словно читала его мысли. Он вышел на кухню, снял крышку с горшка. Люциан и правда любил печенку, но после колбасы, которую он заказал в кабаке, есть не хотелось.

— Ну что, Кася, как дела?

— Хорошо.

— Стишок выучила?

— Выучила.

— Сейчас расскажешь.

Он все-таки взял половник и положил себе каши с печенкой. Сел не за стол, но на табурет возле Касиной кровати, а оловянную тарелку пристроил у себя на коленях. Он не был голоден, но, как только начал есть, аппетит проснулся.

— Кась, положить немножко?

— Мне? Нет.

— А что так?

— Это все тебе. Я свою порцию уже съела.

— Поешь еще.

— Ешь сам. Ты же работаешь, а я целый день в кровати валяюсь.

— Никто сегодня не приходил?

— Он приходил. Другой папа.

— Ага.

— А мамочка его выгнала.

— Чего он хотел-то?

— Какой-то секрет рассказать.

— Секрет? А еще кто-нибудь был?

— Да, баба из дома напротив. Лысакова.

— А этой чего надо?

— Языком почесать. Тот — жадный, этот — грязный. Больше всего о женщинах любит сплетничать. Думает, я не понимаю, а я-то понимаю все. Притворяюсь маленькой дурочкой, но знаю, о чем она. Когда она от нас уходит, идет еще к кому-нибудь, про нас поболтать. Только на порог и сразу под кровать заглядывает, в горшки нос сует. Понюхала и говорит: «А у вас печенкой пахнет». Терпеть ее не могу!

— А кого любишь?

— Только двоих на всем свете: мамочку и тебя. Бывает, ее сильнее люблю, бывает, тебя сильнее. Она бы очень хорошая была, только своей заботой житья не дает. По сто раз на дню слышу: «Бедная, сиротка!» Однажды Лысакова входит, а мама как раз надрывается, что у меня башмаков нет, то да се. А та и говорит: «Ты ж ей недавно покупала, на Вельканоц [62] Католическая Пасха в Польше. . Бегает слишком много, вот подметки и отлетают». А в другой раз говорит: «Нашла бы ты ей место. Вот и будут и платья, и башмаки».

— Я этой бабе шею сверну когда-нибудь.

— Здорово было бы.

— А что ты мне за это? Поцелуешь?

— Тысячу раз. Только полиция придет и тебя арестует.

— Я ждать не буду, пока придет. В крестики-нолики сыграем?

— Давай.

— Но сначала стихотворение расскажи. Ты у меня образованная будешь.

Кася начала читать наизусть, и Люциан перестал жевать. Он застыл с ложкой в руке и внимательно слушал. Какая она красавица! Как благородно волосы спадают на плечи! Высокий лоб, голубые глаза, а какая белая кожа! Мрамор, нет, в тысячу раз белее мрамора. Или алебастр? Не найти в природе такой белизны. А какой необычный изгиб губ! Была бы она старше хоть года на два-три. За одну ее улыбку убить готов эту Лысакову, и глазом бы не моргнул.