Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

Стало тихо. Кася замерла.

— Люциан! Это ты! — сказала она, еле шевеля губами.

— Я.

— Господи!

Кася сделала движение, будто хотела перекреститься, но рука на секунду замерла в воздухе и опустилась.

— Да, это я, — повторил Люциан, не зная, как продолжить разговор, куда заведут слова. — Как видишь, жив.

— Когда ты вышел? Тебе же еще год оставалось…

— По амнистии.

— Амнистия? Понятно…

— Ну, как ты? Как Болек?

— Большой совсем, в школу ходит. Каждый день, кроме воскресенья.

— Каждый день, говоришь? Ну а что еще? Ты швеей стала?

— Да, швеей.

— Да не дрожи, не собираюсь я тебя убивать. У меня и оружия-то никакого нет.

Он сам не ожидал, что такое скажет. Кася стояла перед ним бледная, открыв рот и растерянно качая головой.

— Ты так меня напугал!

— Видно, у тебя совесть нечиста, раз боишься.

Она не ответила. Еще бы, она и слова-то такого не знает.

— А ты хорошо выглядишь. Красивый, нарядный!

— Наверно, не такой нарядный, как тот старый дед, Щигальский, — вырвалось у Люциана.

Кася отшатнулась, ее лицо снова стало серьезным, взгляд напряженным.

— Мне домой надо.

— Куда спешишь? Он тебя ждет?

— Купила вот кое-что.

— Что купила?

— Нитки.

— Нитки? Не трясись, ничего я тебе не сделаю. Пусть я убийца, но я человек не злой. Одного хочу: чтобы ты мне правду сказала.

Кася сглотнула слюну.

— Хорошо.

— Как ты пошла на такое? — еле слышно спросил Люциан. — Эта старая коза тебя заставила или ты сама?

Кася обернулась по сторонам.

— Не надо здесь, на улице.

— Надо, надо. Отвечай!

— Так вышло. Тебя забрали, и мы одни остались, как сироты.

— Кто это мы? Ты и эта падаль?

— Мы все. И тут он появился. Старенький, добрый… Подарки приносил: колбаски, водочки, того, сего. Мы думали, ты оттуда живым не вернешься.

— Продолжай.

— А тут он, такой веселый, шутит все время. Помочь обещал и ребеночку, и нам.

— И что дальше?

— И всё.

— Как вы это делаете? Втроем в одной постели?

— Боже упаси!

— А как?

— Никак.

— Правду говори!

— Он ведь старый очень, лет семьдесят. Только погладит, поцелует, ущипнет слегка. Ему с кем-то поговорить хочется, у него так на душе тяжело…

— Почему это тяжело?

— Да мало ли почему. Его из театра выгнали, из того, большого. Он аж запил с горя. А с Бобровской они давно в дружбе, сколько лет. Она его кума, как говорится. И…

— И что?

— Ничего.

— Ты любишь его?

Кася промолчала.

— Отвечай! Тебя спрашиваю!

— Нет. Да. Он как добрый дедушка. И для ребенка, и для всех. Войдет и давай палочкой махать. Не чтобы ударить кого, а так, в шутку, для смеху. И сразу в карман лезет: тому подарочек, этому подарочек. Именины там, день рождения. Платит за нас. К столу присядет, как свой. И говорит так по-простому, забудешь даже, что шляхтич.

— Какой, к черту, шляхтич? Ну, и что еще?

— И всё.

— А это самое с вами обеими?

— Когда как.

— Совсем, значит, стыд потеряла?

— Да нет же, что ты! Я не поняла, про что ты говоришь.

— Все ты поняла. Я бы тебя мог на месте голыми руками задушить, но не хочу. Одного хочу: знать правду.

— Так я же и сказала тебе правду.

— Ты была беременна от него?

— Беременна? Нет.

— А меня совсем забыла?

— Ей-богу, не забыла! Каждый день о тебе думала. Свечку ставила святому Миколаю. Мы знали, тебе еще не один год сидеть, а тут времена плохие, голод, холод. И люди судачат, пальцем показывают. Кто-то в газете написал. А женщины новых платьев не шьют, старые жакеты сами перелицовывают. Бобровская иглой укололась, палец стал гнить. Фельдшер сказал, отрезать придется. А тут он появился, добрый человек, к доктору ее отвел. Тот мазь выписал, сразу и полегчало. Болека в школу устроил, тетрадки купил, перья, пенал, с учителем поговорил. Там, сям три рубля надо — пожалуйста. Он теперь не зарабатывает, но в прежние годы скопил. Всегда поможет, хоть и старенький…

— Так. Что еще?

— Всё.

— Он сейчас здесь?

— Здесь? Да, наверное. Должен был прийти.

— Пойдем. Посмотрю на него.

— Ты только драки не устрой или еще чего такого.

— Какая драка? Да я, если б захотел, раздавил бы его как клопа. И вас заодно. Но не буду. Эта Бобровская всегда сукой была, сукой и осталась. А ты — дура деревенская. Глупа, как телка.

— Грех такие слова говорить.

— Давай, пошли!

Люциан распахнул дверь и увидел всё сразу: Бобровскую, Щигальского, новые вещи в доме. На окнах занавески, стены недавно покрашены, на полу дешевый ковер. В комнате было даже несколько литографий: Стефан Баторий, Ян Собеский [88] Ян III Собеский (1629–1696) — король польский и великий князь литовский. , сцены охоты. На обитом стуле, тоже новом, сидел Щигальский. Люциан его помнил, когда-то Щигальский пристроил его статистом. Но за годы Щигальский заметно изменился. Он был толст, невысок, седые волосы пострижены в скобку. На нем был альпаковый сюртук, твердый воротничок и широкий черный шелковый галстук. На бархатном жилете с блестками — золотая цепочка. В первую секунду Люциану показалось, что он видит перед собой старую бабу: Щигальский был гладко выбрит, ни бороды, ни усов. Одутловатое лицо, двойной подбородок, шеи почти нет, густые, как мох, брови, мешки под маслеными карими глазами. Видно, Щигальский только что отпустил какую-то шутку: его морщинистое лицо было веселым, толстый живот колыхался от хохота. Бобровская и постарела, и помолодела. Она чем-то напомнила Люциану свежеиспеченную буханку хлеба. Волосы поседели, но лицо выглядело не таким изможденным, как раньше, щеки густо нарумянены. На ней был розовый домашний халат, она взбивала тесто в глиняной миске. Первым Люциана приветствовал попугай: испустил пронзительный крик и хрипло, скрипуче затараторил. Видно, узнал. Бобровская замерла с ложкой в руке и стояла, растерянно улыбаясь. Кася вошла следом за Люцианом. Щигальский резко оборвал смех и смахнул набежавшую слезу.