Исаак Башевис-Зингер - Поместье. Книга II

— Не хочу я ничего разрушать, и ни в чем я не уверен. До сих пор я молчал. Встал, потому что не спалось. Но раз уж ты начала расспрашивать, скажу: сейчас я переживаю ужасный кризис.

— Какой кризис? Может, ты просто устал? Есть у меня один план, потом расскажу.

— Что за план, при чем тут твои планы? Ты родилась в более или менее светской семье, тебе дома никакой религии не навязывали. А мне ее прививали с детства. Я знаю, что ничего нового не открыл. Не думай, что я себе что-то внушил или страдаю манией величия. Скорее наоборот. Ты не представляешь, как я опустился в собственных глазах. Я с детства искал духовную опору. В пять лет задавал те же вопросы, что мне сейчас покоя не дают. А в девять, не поверишь, пытался каббалой заниматься. Это такое мистическое учение. У нас в доме ни одной светской книги не было. Знания по крупицам собирал, находил книжки, читал украдкой. В играх я никому не уступал, лучше всех мальчишек бегал, прыгал, по деревьям лазил. Но даже когда на дерево или на крышу забирался, все время размышлял, что мир собой представляет, откуда он взялся. Кто его создал, из чего? Когда стал готовиться на медицинский, увидел, что уже лет шесть-семь интересуюсь теми же вопросами, что Зенон, Аристотель или Декарт. Это не к тому, что я такой способный. Многие дети о том же спрашивают, для этого гением быть не надо. Но я всегда надеялся, что когда-нибудь смогу учиться и найду ответы, и в шесть лет, и в шестнадцать, и в двадцать шесть.

Ольга поставила поближе табуретку, села.

— Ну, теперь у тебя есть все книги. Был бы в них ответ, ты бы его уже нашел. Но его нет. И где ты собираешься его искать? Опять в синагоге?

— Его нет, Ольга. Но это еще не всё.

— А что еще? Если наука не может ответить, то кто сможет? Еврейский молитвенник, которому триста лет?

— Ольга, не пугайся. Ничего ужасного я делать не собираюсь. Помню, что на мне большая ответственность, ты и дети. Но раз ты спрашиваешь, хочу, чтоб ты знала: я разочаровался в жизни, которую я веду.

— В чем разочаровался? Что такого ты делаешь? В казино играешь, с шансонетками танцуешь? Работаешь, читаешь, отдыхаешь два часа в сутки. Это грех? Ты не обязан содержать меня и моих детей, но о своих ты должен заботиться.

— Опять пытаешься мне зубы заговорить. Я и не отказываюсь заботиться. Но мне дышать нечем. Мы ни субботы, ни еврейских праздников не справляем. Ничего святого. Суббота — день как все остальные. Человек должен на что-то надеяться, чего-то ждать, кроме старости, болезней и смерти. Должен быть с другими людьми, а я с кем могу быть? Общество — это ж скука смертная. Разговоры о моде, карьере, свадьбах, даже о политике меня совершенно не интересуют. Несут всякую чушь. Сидят старики, которым пора бы о чем-то более высоком подумать, и болтают глупости, как будто у них впереди вечность. Терпеть их не могу! Может, они в тысячу раз умнее меня. Пока ты на этом свете, о нем и надо думать. Но что мне делать, если я все равно не могу отогнать мысли о главном? Это как душевная болезнь. Но эта болезнь начинается в четырехлетнем возрасте, тянется до сорока, и ее не вылечить. Тоска невыносимая, так мало того, я вижу, она до добра не доведет. Стефан Лама мне никогда особо не нравился, я его и знал-то всего ничего. За то, что он сделал Миреле, я должен его ненавидеть. Но когда я слышу, что какой-то парень или девушка взяли револьвер, пиф-паф и готово, мне худо становится. В среде, из которой я вышел, человеческая жизнь — самое святое, самое ценное. Однажды он ко мне пришел, на улице встретились, целый вечер проговорили. Он был как все, верил в те же иллюзии: всё ради человека. Из дома убежал, голодал, скрывался, и вдруг кто-то решает, что надо его убрать. И это не единственный случай, таких убийств сколько угодно. Режут, стреляют, воюют, устраивают революции, и всё во благо человечества. Я тут недавно проанализировал все современные идеологии и убедился: чем бы они друг от друга ни отличались, у них есть общая идея — непременно надо кого-нибудь или что-нибудь уничтожить: государство, класс, группу. Бей евреев, бей турок, бей забастовщиков, бей буржуев. Главное — бей! Всади нож в горло или в сердце. Пусть кто-то истечет кровью и умрет. Пусть кто-то останется сиротой, потеряет мужа или сына. Знаю, Ольга, ты скажешь, в Библии то же самое, там тоже убийств хватает. Но евреи, среди которых я жил, никого не убивали, они были далеки от этого. У туробинских евреев не было ни земли, ни царя, ни героев. Их били, а они никого не трогали. Знаю, ты хочешь сказать, это не их заслуга, что они всегда оставались безобидными созданиями. Пусть так. Я понимаю, это не заслуга розы, что она роза, а не терновый куст. И все-таки роза есть роза. Я не один год прожил среди этих людей и ни разу не слышал, что надо кого-нибудь прикончить, угробить, убрать и других выражений, которые слышу все время, с тех пор как от них ушел. Они поступали именно так, как проповедуют христиане. Не думай, что я себя обманываю. Попадались и среди них нечестные люди, жулики и даже воры. Лавочник мог обвесить или обсчитать. Они были далеко не ангелы. Но они по крайней мере не прославляли жестокость. Ольга, современная культура, к которой я так тянулся, полностью построена на зле. Творят зло, говорят о зле и забавляются злом. Об убийцах сочиняют стихи, им ставят памятники. Каждый раз вздрагиваю, когда сижу в театре и вижу, над чем смеется публика. А смеются всегда над обманутым, оскорбленным, униженным. У них даже юмор жесток…