Питер Кэри - Моя жизнь как фальшивка

– Пошли, пошли! – звал Мулаха Чомли. – Пора танцевать.

– Спасибо, не надо. Я не пойду на Син-Кей.

– Син-Кей? Война уничтожила Син-Кей. Мы пойдем в другое место. Мужчине в твоем положение это нужно, ведь так?

Он обратил ко мне мертвый глаз – жуткий, ни искры живого чувства. Этот мрачный орган не мог ничего видеть или означать, но я домыслил нечто ужасное, и меня прошиб пот.

Какого дьявола он хочет этим сказать, спросил я.

– Спокойнее, друг! – посоветовал Мулаха. – Релекс.

Но мне припомнились рассказы сержанта, служившего в Египте. Он клялся, что мужчины там занимаются сексом с детьми.

– Она ведь не там?

– Кто?

– Моя дочь! Моя дочь – не в борделе?

Он мог бы и посмеяться над моей истерикой, но смеяться не стал. Говорят, малазийцы избегают физического контакта, однако Мулаха даже ухватил меня за рукав.

– Релекс, – повторил он, и я принял его доброту как должное. Тогда я не знал, мем, насколько страшнее его мука. Как я мог догадаться, что видит его слепой глаз, когда он проносится на «Веспе» через Пенанг? Горящее тело тамильского купца, распрямленное жаром. Мухи, ползущие по немытой руке капитана Судзуки. Отрубленная, все еще моргающая веками голова. Кровь, фонтаном бьющая из перерезанной шеи, до крыши кофейни и отеля «Хонг Аун». Потом, потом, мем, я все объясню в свое время.

В неведении своем я был хозяином всей боли на свете. Придерживая за рукав, Мулаха помог мне спуститься по шатким ступенькам, по грязной дорожке. Темнело, свет школьных окон едва достигал края джунглей и причудливых склонов горы. Я был слишком глуп и потому не чувствовал страха.

Миновав ворота, мы помчались вниз по дороге – густой шлейф сизого дыма за спиной. Малайская Деревня, Вонючий Навозный Огород, Китайское Кладбище, Плантация Нефелиумов и вывеска, которую я не разглядел при свете дня: «Верный попугай», зеленый неоновый свет над верхушками нефелиумов.

– Всего лишь кабаре, – пояснил Мулаха.

Беспардонное вранье, но бог с ним. Мы пронеслись по проселку, пробрались сквозь лабиринт припаркованных машин и китайских грузовиков, прошли мимо высоченного сикха – таких великанов я в жизни не видел, – перешли через Сунгай-Баби по качкому мостику. Здесь, как и полагается, пахло красотой и развратом, соленым морем и гнилой речной водой. Женщина пела «Венеру» [79], ей аккомпанировали изящные синкопы фортепиано.

И вдруг, неожиданно, мы оказались на краю танцплощадки. Крыши не было, всего лишь гладкая бетонная площадка над шумящим морем. Огромная, желтая, как горчица, луна. Бас-гитара, барабаны, пианино, красаица евразийка поет «Венера, Венера, если тебе угодно…»

– Пошли, – позвал Мулаха. – Я тебя трачу.

Я подумал, он собирается угостить меня выпивкой, но, вернувшись, он сунул мне в руку какой-то рулончик.

– Билеты на такси-гёрлз, – сказал он. – Я тебя трачу.

И я увидел этих «такси-гёрлз» – они сидели рядком вдоль задней стены, у каждой на коленях картонка с номером. Каждый билет давал право на один танец – таковы были правила в «Верном попугае». Наверху были обустроены комнаты, как в «Чусане» и других ночных клубах.

– Девочки из Ипо, – сказал Мулаха. – Туда-сюда, а?

– По слухам, все эти девочки приезжали из Ипо, мем. Сквозь разрезы длинных юбок они показывали нам свои красивые ноги.

– Не могу, – сказал я.

– Как «не могу»? – Ответа он не дослушал – уже высмотрел здоровым глазом высокую девушку, которая с готовностью поднялась ему навстречу. Примесь малайской крови, прелестный миндалевидный разрез глаз, на голову выше моего черного, точно сажа, приятеля, но и тот был по-своему хорош. Танцевал замечательно. И я бы с охотой пустил в ход свои билеты, но от себя не уйдешь. Сидел и пил – что еще делать-ла?

Сказать по правде, у скромняг есть свои приемчики – сложные, точно молекула гемоглобина. Когда оркестр сделал паузу, я уселся за пианино и оторвал «В настроении» [80], лихо пробежался по клавишам, а потом запустил буги тоном пониже. Застенчивый там или не застенчивый, что тут сказать – показал себя. Повторил лейтмотив – без проигрыша, заставляя всех с напряжением ждать.

– Первыми ко мне подошли Мулаха со своей такси-гёрл, – рассказывал Чабб. Он подстелил на крышку пианино до хруста накрахмаленный платок, сверху поставил стакан с виски. Говорят, на этом самом пианино сыграл разок Берти Лимуко, но к тому времени оно уже не заслуживало столь трепетного отношения. Вытянув тонкую левую руку, на запястье которой болтался «Ролекс», Мулаха подобрал несколько нот.