Владимир Орлов - Бубновый валет

Потом, полуголые, все еще радостно-возбужденные, мы сидели на лавках раздевалки, пили пиво из бутылок и громко смаковали подробности игры (К. В., естественно, убыл от нас по делам).

Пива оказалось мало. На троллейбусе добрались до маленькой кофейни на Ленинградском проспекте. В компании было несколько наших болельщиков, и среди них Глеб Аскольдович Ахметьев. Сегодня, к моему удивлению, он уселся с нами в редакционный автобус и отправился на Песчаную поддерживать нас с трибуны. В кофейне пиво было противно теплое. И его заменили коньяком. Опять шумели, опять звучало: “А как ты, Серега, штрафной пробил! А этот, этот, ихний Панченко-то на травке разлегся, пенальти выпрашивал!..” Но вскоре компания стала разваливаться, кому-то надо было ехать на дачу (“дети ручонками машут: “Папа! Папа!”), кому-то предстояло сидеть в воскресенье с бумагами или собирать материал и т. д. Попрощался с нами Марьин. У Бори же Капустина, у Сереги Топилина и у меня возникло желание продолжить. К нам присоединился и Глеб Ахметьев. В магазине мы набили спортивные сумки пивом, напитками покрепче и от Белорусского пятым трамваем покатили ко мне в Солодовников переулок.

Все наше застолье описывать глупо. Да и само оно вышло глупым. А закончилось и вовсе глупейше.

Как отнесется к нашему застолью сосед Чашкин, меня нынче нисколько не интересовало. Но оказалось, что Чашкин и сам гулял. В комнате его звучал аккордеон, а Чашкин ревел: “Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитара-а-а-ю…” Чашкин чрезвычайно ценил цыганского певца Михаила Шишкова и его романтический репертуар. Почуяв наше явление, Чашкин сейчас же выглянул в прихожую и выказал себя гостеприимным хозяином: “Милости просим! Будьте как дома! Дядя Сеня! Василий пришел с гостями. Окажи им почести!” Длинный, тощий дядя Сеня врубил на аккордеоне выходной марш икарийских атлетов из кинофильма “Цирк”. Сеня, личность в нашем районе известная, дядя моего одноклассника, был некогда филармоническим аккордеонистом, но после обидных поворотов судьбы играл лишь на детских праздниках, в пионерлагерях (зарядки и костры), на танцах во дворах, на свадьбах старого манера. В нашу квартиру они пришли с Чашкиным из бани и пивной. Не зная о моих отношениях с Чашкиным, доброжелатели Топилин и Капустин предложили Чашкину и дяде Сене объединить усилия, и те, разглядев наши сосуды, незамедлительно и безоговорочно согласились.

Уже в моей комнате, узнав, что мы с футбола и что я забил два гола (“Один – занес!” – не удержался Капустин), Чашкин забасил:

– Василий у нас большой спортсмен! У них вся порода спортивная! У него сестрица, ой-ой, спортсменка!

– Какая сестрица? – поинтересовался Топилин.

Чашкин подмигнул мне, глаза его стали жуликоватыми.

– Двоюродная. Если не видели, много потеряли! А я видел. Она гостила здесь. Такая красотка! Хоть в мюзик-холл! Подстрижена под Котовского… Пловчиха… Но все равно красотка!

Мои гости с интересом взглянули на меня. Или мне показалось.

– Она не желтая? – спросил Топилин. – Не апельсиновая?

– Нет, – сказал Чашкин. – Скорее шатенка… Была ею… Василий, кстати, где она?

– Не знаю. В Киеве, наверное, в университете, – поспешил ответить я. – Что вы все болтаете? Разлили бы!

– Это верно! – обрадовался Чашкин. – Дядя Сеня, неси наши закуски!

После первой и второй рюмок Чашкин заказал дяде Сене песню про Македонию. Помню только, что в ней были слова, долго не покидавшие меня и Капустина с Топилиным: “И в Македонии, и в Патагонии ловится на червя лишь рыба нототения…” Нототения авторитетами гастрономами приравнивалась тогда к осетрине.

Я редко пьянею, а тогда опьянел. Питье и закуску мы расположили на моем письменном столе (а “обеденного” стола у нас в комнате попросту не было, старики трапезничали на кухне). Разговор протекал бестолковый, вперемежку с интродукциями аккордеона и хоровым пением, и утром я смог вспомнить лишь какие-то обрывки из наших собеседований. Чашкин, полагая, что смешит народ, все приставал ко мне с намеками о красотке-сестрице, не исключено, что теперь и апельсиновой, и интересовался, как спалось сестрице на этом древнем диване, не докучали ли ей пружины? Я мог бы дать Чашкину в рожу, но сообразил, что применением силы несуразности усугублю. А тут Глеб Аскольдович Ахметьев, придремавший было в кресле-раскладушке, очнулся и поинтересовался у меня, что произошло в его отсутствие с Цыганковой. “А я почем знаю!” – возмутился я. “Но ты-то должен знать, кто же еще?” – заявил Ахметьев. “А тебя-то что волнует Цыганкова?” – спросил я грубо. “Ну как же, – протянул Ахметьев чуть ли не мечтательно. – Это самая интересная женщина в редакции…” – “И ты туда же! – намерен был воскликнуть я, но вдруг в раздражении ляпнул (о чем, конечно, пришлось пожалеть): “Ты, Чашкин, думаешь, наверно, что мои гости – хухры-мухры, а вот Глеб Аскольдович, между прочим, общается с самим Михаилом Андреевичем Сусловым и даже охотится с ним в Завидове на кабанов!..” Ахметьев стал бормотать: “При чем тут Завидово, при чем кабаны…” – и очень может быть, давал мне знаки прекратить болтовню, но я не смог удержаться и совершил и для самого себя неожиданную и нелепейшую глупость. Я выпалил: “Нет уж, позвольте напомнить вам, уважаемый Глеб Аскольдович, что истинный большевик обязан помнить о моральных ценностях и не глазеть на вертлявых бабенок!” И сразу же сообразил, что произнес эти слова “голосом Суслова”. Зрачки Ахметьева расширились, а Чашкин, человек партийный, не раз сидевший на разных важных конференциях и активах, смотрел на меня с открытым ртом…