Владимир Орлов - Бубновый валет

Я уже отмечал, что одеваться Миханчишин стал опрятнее. Брюки его имели теперь вид выглаженных. Очки он носил уже с привычными (для людей) дужками, без ботиночного шнурочка, протянутого к уху. Но в глазах его все доставался вызов – обывателям, сонным гражданам, власть имущим, всему обществу или режиму. А в юрких его движениях ожидалось коленце, какое Миханчишин вот-вот, но уж непременно, должен был отколоть. На меня он взглядывал с усмешкой превосходства и будто бы собирался сейчас же объявить публике обо мне такое, от чего я обязан был бы застрелиться. В одно из своих дежурств я отправился в сельский отдел с полосой и вопросами, уговаривая себя вытерпеть не только присутствие Миханчишина, но даже и любые колкости его. Поначалу все шло хорошо, я имел разговоре завотделом Колей Родиченко по делу, а потом прибыли, возможно из буфета, сотрудники отдела, и среди них Миханчишин.

– А чего этот-то тут делает? – поинтересовался Миханчишин. – Какие такие у него к нам претензии? Что он понимает в картофельных сортах?

– Погоди, Денис, – попытался остановить Миханчишина Родиченко. – Вопросы у Куделина резонные…

– Какие у него могут быть резонные вопросы? – воскликнул Миханчишин. – Он же из проверяющих. Он же из цензуры! Он и над новыми сортами картофеля осуществляет сейчас политический надзор! Женишок неудавшийся!..

Цензуру и надзор я бы вытерпел, но с женишком Миханчишин перестарался, я шагнул к нему, оторвал от пола и будто был готов швырнуть его в потолок, но, усмиряя себя, лишь усадил Миханчишина на письменный стол и выкрикнул ему:

– А что тебя так волнует цензура и надзор? Какие именно у тебя поводы для волнений? Или ты Радищев? Нет, ты, Миханчишин, – не Радищев, ты…

Я наклонился к его лицу и прошептал ему в ухо:

– Ты, Миханчишин, всего лишь Пугачев с маленькой буквы, и ты это знаешь…

Мне бы и остановиться. Но долгое благонамеренное терпение отменило само себя.

– Ты – Пугачев, – произносил я уже громко, – но без воинства и тулупа! Или ты все же мнишь себя бунтовщиком пострашнее Пугачева? А, Миханчишин?..

Я замолк, оставил Миханчишина сидящим на письменном столе. Был готов выслушать его отповеди или филиппики. Но Миханчишин вдруг закрыл ладонями лицо, сгорбился, сжался, а плечи его начали вздрагивать. Или даже дергаться.

Я растерялся.

– Извините, ребята, за аттракцион, – сказал я. – Видно, переборщил… По номеру позвоню позже…

Через час Миханчишин явился в мою коморку.

– Дверь можно прикрыть? – спросил он.

– Прикрой… – сказал я. – На дуэль, что ли, прибыл вызывать? Пожалуйста, я к вашим услугам. Церемоний не надо.

Миханчишин глядел на меня так, будто не понимал, о чем я говорю. Он был напуган.

– Нет, нет, Куделин, – заторопился Миханчишин. – я не ради этого… При чем здесь дуэли… Но зачем ты?.. Зачем ты сделал?.. При людях…

– Не знаю, что именно я сделал при людях, – сказал я. – Если я тебя обидел или оскорбил, то этому был даден повод, и извиняться я не намерен.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду… – тянул Миханчишин. – Ты думаешь, мне легко жить с этой распроклятой ношей?.. Зачем ты… Я умоляю тебя более не делать этого… Я исполню все, что ты мне назначишь, только не делай этого больше…

– Ты меня в шантажисты, что ли, хочешь произвести? – рассердился я.

– Нет, нет… не так… Я не в том смысле… Неужели я сам это выбрал… А что?.. – Миханчишин стоял совсем поникший. – А что?.. И Юлии Ивановне это известно?..

– Мне совершенно неинтересно, – сказал я угрюмо, – что Юлии Ивановне известно, а что неизвестно… И вообще я полагаю, что нервничаешь ты сейчас напрасно и не в соответствии к происшествию. Слова мои к тебе, и свидетелям случая следует понимать в буквальном их значении. Из-за моего образования в памяти моей содержатся персонажи исторические. И нет ничего удивительного в том, что после слов о цензуре и политическом надзоре на ум мне пришел именно Александр Николаевич Радищев, а уж потом и Пугачев… Так что искать другие смыслы здесь не стоит.

– Ты лукавишь, Куделин, – покачал головой Миханчишин. – Ты лукавишь… И издеваешься надо мной…

– Не я начал, – сказал я. – И никаких причин для деликатностей по отношению к тебе у меня нет. Объясняться с тобой я не считаю нужным. Я и так наговорил более, чем следовало бы.

– Нет, ты не можешь понять, что происходит со мной, – трагиком уже стоял передо мной Миханчишин. – И драмы моей понять не можешь…

– Именно, – кивнул я. – Не могу. И не хочу.