Вячеслав Репин: Антигония. Роман

Розоволицый, пышущий здоровьем и благополучием, Гринфилд уютно поерзывал на моем диванчике, прихлебывал минеральную воду, поводил стаканом из стороны в сторону, а заодно краем глаза изучал обстановку моей парижской квартиры — этакий следователь, нагрянувший в гости к подозреваемому.

— Всю жизнь проноситься с бредовой идеей! Да ведь это не лезет ни в какие ворота! — не переставал гость тормошить меня. — В американской литературе, куда ни сунься, везде уже кто-то наследил. Вы скажете, а-а, вот здесь-то вы и попались. Вот где ваша немощь. Всё уже было. Нет ничего нового под солнцем… И будете сто раз правы! Отнимать у людей право на неведение, пытаться им внушить что-то такое, чего они не хотят знать и не хотят слышать ― это значит совершать насилие над их волей, лишать их права выбора! Ведь так?

Я продолжал отмалчиваться. Гринфилд продолжал вить свою паутину:

— Что ж, тут мы с вами согласны. Но вопрос всё же напрашивается: а что мы, собственно, понимаем под «неведением»? Верим ли мы в существование абсолютной истины? Смею утверждать, что в это всё и упирается. На этом держится всё. И не только тот мир, который я вам описываю. Весь остальной — ничуть не меньше. Ведь что такое истина? Она или есть, или ее нет вообще. Она единична. Да к тому же очень сильно отличается от такого понятия, как «правда». Вы понимаете меня? Не согласны?

Мне так и хотелось спросить гостя в лоб, кого он решил вывести на чистую воду, кого он имеет в виду, размахиваясь такими словами, как «истина», «махинатор»? Не заговаривает ли он мне зубы? Однако что-то подсказывало, что разумнее дать ему высказаться до конца.

Я принес ему всю бутылку с «эвьяном», уселся на прежнее место напротив и ждал, чем же закончится монолог.

— Так вот, мне кажется, что большинство просчиталось. Большинство тех, кто писал о Джоне… Но уже в конце… Народ взялся обгладывать кость, которую ему подбросили… Нет-нет, Хэддла я прекрасно понимаю, повторяю. Окажись я на его месте, я бы сделал то же самое. Кто-то же должен преподнести урок этим губошлепам. Не могут же люди безнаказанно нести всякую чушь… Кстати, хотел спросить вас вот о чем… Вы «Жизнь и смерть Джона Ху» читали?

Гринфилд уставил на меня испытующий взгляд.

— Читал. А вы? ― ответил я вопросом.

— Я?.. Как вам сказать… Да, мне тоже выпала эта привилегия. Что ни говори, тут нам с вами повезло. Пол-Америки умирает от зависти… ― Американец опять тянул резину. ― Да нет, я серьезно. Это же надо отмочить такой номер! Выпустить книгу за свой счет, когда любой издатель отдал бы за права последние штаны. Тираж — сами знаете, раз, два и обчелся, ― продолжал Гринфилд пенять непонятно на кого. ― А запрет на переиздание! Такого номера еще никто не выкидывал. Просто и наповал. Если не ошибаюсь, вы с Джоном в Москве познакомились?

Гринфилд преувеличивал. За всю историю печатного станка вряд ли кто-то сталкивался с такой ситуацией, чтобы издатель, живший с дохода от книг, снял бы с себя последние штаны ради того, чтобы приобрести права на издание, — книгоиздание такой же рациональный бизнес, как и любой другой. Однако мой гость знал, чего добивается. Опыт литературоведа, промышлявшего в безбрежной акватории мировой литературы, где все границы размыты или вообще никогда не существовали, чего-то, наверное, да стоит.

Речь шла о последнем романе Хэддла, который мой друг выпустил на собственные средства. При этом на все будущие переиздания Хэддл наложил запрет. С правовой точки зрения ситуация выглядела странной, какой-то абсурдной. Эта история наделала немало шума. Да и случилось это уже незадолго до кончины Хэддла, что прибавляло всему трагизма.

Кое-кто воспринял решение Джона — запрет на публикацию — как причуду. По собственному желанию, из непонятных принципов приговорить к забвению свое самое зрелое произведение, к тому же еще и самое автобиографичное, — это с трудом поддавалось пониманию. Тем более что Хэддл поддавал повод для самых нелепых разнотолков на свой счет, которых и так было хоть отбавляй и от которых страдал прежде всего он сам. Но нужно, мол, уметь прощать обреченному собрату по перу его неадекватное отношение к миру, к читателю, к окружению.., — так скажет снисходительный критик. Кто, мол, вообще имеет право копаться на глазах у всех в душе у человека, когда тот вплотную подступает к своему последнему порогу?..

Как бы то ни было, обладать небольшим аккуратно изданным фолиантом, который вышел очень ограниченным тиражом, но в полноценной офсетной версии, суждено было только близким, по-настоящему близким Хэддлу людям. Такова была последняя воля автора.