Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Плечи ее дрогнули, и на глазах у меня она стала буквально реветь ― немо, не издавая ни единого звука, но почти взахлеб. На нас удивленно поглядывали со стороны.

Я не знал, что делать. То смех, то слезы. Сумасбродка? Не похоже. Джон отмочил что-то неприглядное? Вполне в его стиле. А может быть, просто легкого нрава молодая особа, не совсем уравновешенная, да еще и жаждущая приключений?.. В следующий миг, глянув на нее, я устыдился своих мыслей. Она заслуживала просто сочувствия. В ее вызывающих манерах, производивших, наверное, всё же неприятное впечатление, несмотря на всю их нелепость, проглядывало что-то обреченное и беззащитное.

Принесенный чай остыл. Я попросил официанта принести горячий. Выкатив на нас равнодушные уставшие глаза, не меньше, чем я, недоумевая слезам, рыданиям при всем честном народе, малый предложил разогреть остывший «тизан» в микроволновке. Я возмутился, ляпнул что-то обидное. Официант, с которым у меня сложились ровные дружеские отношения, вдруг обиделся и даже начал хорохориться, отказывался признать свою вину: чайник с чашкой простояли на столе десять минут, и он, мол, в этом не виноват.

Благодаря этой внезапной перепалке натянутость между мною и гостьей, наоборот, рассеялась. Она теперь косилась на меня благодарно-вопросительным взглядом.

— Если я могу вам чем-то помочь, почту за честь, ― забормотал я, как только гарсон уплелся удовлетворять нашу прихоть.

— Да чем вы можете помочь?

— Я могу поговорить с Джоном. Если он что-то не так сделал… У нас с ним довольно прямые отношения.

— Не можете.

— Или знаете что… Я могу вас пригласить поужинать, ― осмелел я. ― Здесь рядом есть одно заведение…

— Не можете!

— Да почему?!

— Мне нужно ехать. Я должна… А Джон, он действительно сволочь! ― пролепетала она. ― И всем… слышите, всем!.. это давно известно… Прощайте! ― она сорвалась с места.

— А книги?!

— Ах да… Эти чертовы книги!

Я поднялся к себе за книгами. Упакованные, с именем Эвелин Пенниуорт и с адресом ― улица Беранже, возле площади Республики, ― книги действительно лежали в диване, прикрытые чистым постельным бельем. Я спустился назад в кафе, мы провели здесь еще около четверти часа. Но вечером на следующий день мы опять сидели в том же кафе, за тем же столиком…

Поначалу мне казалось, что меня преследует чувство жалости к ней. Уж слишком сиротливый был у нее вид, слишком переменчивыми бывали настроения. Кроме того, я чувствовал себя обязанным хоть чем-то сгладить оплошность друга. Но в то же время я не мог не сознавать ― особенно, если был случай поймать свою мину в оконном отражении, пока мы сидели вместе где-нибудь в кафе, ― как приятно бывает щегольнуть своей добротой, как приятно продемонстрировать не на словах, а на деле, что не все русские мужчины ― увальни, что и среди них тоже встречаются джентльмены…

В те же дни я отправил Хэддлу открытку с изображением нашей церкви Иоанна Крестителя, в которой попытался изложить всё с прямотой:

«Надеюсь, ожидания твои оправдались. Надеюсь, ты не жалеешь о возвращении в родную стихию. Ты забыл здесь твое любимое кепи и кожаное портмоне, а в нем банкноту в $ 100. На что мне потратить эти деньги?.. Унаследовав твой быт и немного твою жизнь, я чувствую себя как тот король, который готов отдать за коня всё королевство. Иногда мне кажется, что ты ― это я, что моя жизнь ― на удивление точно выполненная копия чьей-то чужой жизни, которая принадлежит незнакомому человеку. Книги Э. Пенниуорт забрала. Куда тебе звонить, не знаю…»

Ответ на эпистолу пришел через полгода, тоже в виде открытки, которая была брошена в почтовый ящик, судя по штампу, в местечке под названием Сантьяго. В этой открытке мой друг рассыпался в поздравлениях ― с русским Рождеством, которое весь православный мир справил месяцы тому назад ― и уведомлял о своем намерении нагрянуть летом в Европу.

Позднее до меня долетел слух, что Хэддлу досталось наследство ― дом под Бостоном; это якобы и побудило его вернуться в родные края, откуда родители увезли его еще ребенком, и окончательно там закрепиться. При его врожденной дромомании клочок родной земли под ногами ― это было лучшее, что могло с ним произойти в необъятной Америке. И хотя часть года ему приходилось проводить в Огайо, где он начал преподавать историю французской литературы (sic!), на полдома Джон жил в Калифорнии, посещая там литературные курсы и заодно возглавляя один из семинаров. В каком-то смысле, жизнь его опять проходила в разъездах.