Когда появилось мракобесное письмо Нины Андреевой, то самое, собрались в Союзе кинематографистов руководители нескольких творческих Союзов, чтобы ответить на это письмо. Карпов отдыхал в правительственной Барвихе. Я позвонил ему. «Да нет, обожди… Так это не делается. Должна быть дана команда сверху». Я еще стал объяснять, что тут команды ждать нечего, это дело совести каждого. «Ну, дай подумать…» А думал он там, как потом выяснилось, не один, Лигачев там отдыхал в это время. И снова звоню ему, звонят из Союза кинематографистов. «Дайте подумать…» Словом, время тянул. Выступили все Союзы, только Союз писателей отмолчался. Тогда мы, несколько человек, от себя написали в главную газету тех времен, в «Правду». Но вернулся из командировки Верченко, сразу все понял, и было организовано отдельное письмо Союза писателей, лучше бы оно не появлялось: рядом с именами достойных людей стояли фамилии тех, кому руки не подают. Но обзванивали поодиночке.
К слову сказать, Верченко — единственный в этой должности, кто не стал членом Союза писателей. Даже его заместитель был уже «принят в писатели», а он как бы полагавшейся взятки не взял, нарушил обычай.
И вдруг как-то утром звонят мне от Лигачева: Егор Кузьмич (вернее — Юрий Кузьмич, так почему-то надо было называть его при личном общении) желает встретиться. У меня такого желания никогда не возникало, но раз хочет, почему не встретиться, любопытно все же. И быстро я свое любопытство удовлетворил, увидев в приемной его секретарей. Незабываемые лица. На них было написано все: и уровень их, и уровень их хозяина. И то, что могло бы ждать нас всех. Вошел я в кабинет, и Лигачев, пожимая приветственно руку, сказал мне вот что: «Поздравляю вас со сто восемнадцатой годовщиной со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я принял поздравление: действительно, в этот исторический день была как раз сто восемнадцатая годовщина…
За свой Барвихинский подвиг, за то их совместное с Лигачевым осадное сидение Карпов был из кандидатов переведен в полные члены ЦК: Лигачев отблагодарил.
Имея такую опору за спиной, он и заявлял уверенно: мы вас выгоним. И надо было напугаться, но всегда мне в такие моменты думается: ничего, Бог не выдаст, свинья не съест.
В последние дни августа, буквально за три дня до конца подписной кампании, Министерство печати и массовой информации России, само только что созданное, зарегистрировало нас, журнал был спасен. И мы уже было вздохнули легко, но тут новая беда: издательство отказалось от аренды помещения: вы, мол, независимы, сами арендуйте, добивайтесь разрешения у исполкома.
Принесла эту весть завхоз. Дама крупная весьма, она шла по коридору тяжкой поступью и возвещала: «Погибли-и!..» И тут впервые за долгое время стало мне смешно. Покойный ныне писатель Борис Бедный, не по своей воле отбывавший годы в республике Коми, рассказывал мне, будто у народа коми есть выражение: «пукси да вакси» — садись и смейся. Вот когда уж совсем худо станет, когда некуда податься, садись и смейся. Но мы не думали в тот момент, что нас еще суд ждет.
Пятеро в лавке — Колов с Карповым, Суровцев со Скворцовым, да еще Н. Горбачев — от имени семидесяти с лишним секретарей Союза, которых об этом не спрашивали и не извещали, подали иск: соответствующие слова в соответствующей последовательности были напечатаны на бланке, иск приняли и дело завертелось. И хотя виднейшие писатели, гордость нашей литературы, заявили письменно, что они не давали права от их имени судиться с журналом, это уже во внимание не было принято: они — просто писатели, те — должностные лица, они пишут на простой бумаге, те — на бланке. Кто главней?
В очередной раз встретились мы с Карповым в Доме литераторов: бургомистр Берлина давал прием.
— Гриша, — говорит мне мой друг-приятель, — передай мне вон тот бутербродик с икоркой.
— А ты сам возьми.
— Ну, будем цивилизованными людьми. И лицо у него вроде бы такое симпатичное. И — фронтовик. Что-то оттаяло у меня в душе:
— Володя, — говорю, — забери иск из суда, не позорься, еще не поздно. Все было: и сажали, и со света сживали, и журналы закрывали, но чтобы Союз писателей судился с литературно-художественным журналом, этого еще не было. Ну для писателей же — позор. С этим и войдешь в литературу. Забери иск.
А у него на лице вдруг улыбочка появилась, жестокая и ласковая к жертве:
— Не заберу.
Я отошел, выпил рюмку водки, тут Колов возник:
— Григорий Яковлевич, а суд вы проиграете. Смотрите, статья седьмая, одиннадцатая и тринадцатая говорят, что… И наливает по рюмке, а хитрость из глаз так и прыщет, он и скрыть не пытается. Ему, конечно, полагалось по должности иметь какой-то кагэбэшный чин, но он так усиленно давал понять, что сотрудничает, что сомнительно становилось: хочет — да, но, может, его туда и на порог не пускают?
Читать дальше