Сухбат Афлатуни - День сомнения

Взяла вторую ладонь Триярского, погладила ею себя.

— Сколько он еще так… будет? — хрипло спросил Триярский.

— Да он уже никакой… вчера и сегодня, знаешь, по сколько раз он по всем девчонкам прошелся, шелохнуться уже не может, а все «давай!» С ним же круче всякой виагры сделали.

— А Лева, его шофер, видел его таким?

— Нет, с ним там, наверху, поговорили.

Вдруг сжала ледяными пальцами лицо Триярского, притянула к себе:

— Антошка, слушай… Неизвестно, что завтра с нами сделают — надо сейчас жить! — Я тебя как с черепашкой увидела, ты мне сразу понравился, и подбородок у тебя красивый… Давай…

— Какая у тебя нежная кожа…

— Я вся нежная, вся… вся…

Стукнув пряжкой ремня, свалились брюки.

Тело, сонное, затурканное воздержанием тело Триярского — проснулось и закипело, заколобродило, распустило руки, губы, колени…

…Всплыла деревянная улыбка Якуба, выползающая изо рта слюна — «да-вай! да-вай!», улыбается он своим грациям и тычет в ту, что с амброзией…

Триярский оторвался от Филадельфии, нащупал внизу брюки.

— Не могу. Не здесь. Извини.

Филадельфия прицельно смотрела на него:

— Кон-фи-ден-циальность.

И навела пистолет.

— А, это ты хотела скрасить мои последние минуты… Спасибо.

— На здоровье. Живи, — усмехнулась Филадельфия, спрятав пистолет. — Вон Габриэлла знаки подает, тебя кто-то наверху дожидается.

— Меня?

— Ага. Ангел-спаситель.

Выходя, Триярский видел, как Якуб нахлобучил на себя одну из граций; остальные замелькали в пляске… сквозь нее улыбалось все то же угасающее лицо. Прощай, Дионис.

Хикмат сидел за столиком Триярского и строил пальцами разные преграды для черепахи.

Рассказ Триярского выслушал, не перебивая.

— Да, как знал, ишачий хвост, надо приехать. А вообще, я там «третий лишний» был.

— Ты это о чем?

— О том, брателло, что сегодня ты этой Алле Николаевне все-таки нашел мужа. Молодого, с аппетитом.

— Брось, она его лет на десять старше.

Хикмат открыл рот и засмеялся.

— Да он ее сам сегодня бабушкой называл, — менее уверенно добавил Триярский.

Смех.

— Хикмат, ты лучше скажи, что с Якубом делать.

— Ха… ха… ничего. Если его действительно облучили, как ты говоришь. Наука бессильна. И жить хочется. На вот, посмотри.

Сунул Трярскому какую-то открытку.

Открытка изображала развалины и, судя по почтовым знакам, была из Греции.

Аллунчик, я в Греции, на родине богов. Нам здесь с Габриэллой очень хорошо. Не держи зла. Мы с тобой давно были друг другу чужие. С приветом, Якуб.

— Этот ишачий хвост подбросили в ящик, чистенькая работка.

— А если Аллунчик захочет его искать, в Греции? Интерпол, все такое. Кто, в конце концов, это все устраивает? Думал на Черноризного — нет уже ни Черноризного, ни Дурбека…

Очередная «зойка», оседлав шест, демонстрировала ночную гимнастику. Маэстро Евангелопулус лениво бродил по клавиатуре. За соседним столиком ели салат и смеялись.

— В почтовом ящике лежало еще это, — тихо сказал Хикмат, протягивая конверт.

Москва. Рождественка. Институт востоковедения.

Уважаемый Якуб Мардонов, направляем переведенный отрывок из «Дуркент-нама» (XIII век), можно вставить в качестве приложения к сборнику «Жемчужный город», об издании которого мы договорились с Дурбеком-эфенди. Ждем корректуры.

Рукопись называлась «ДУРБЕК И АКЧУР».

Акчура торопливо спускался в темноту.

Кошмар сегодняшней ловушки еще крепко сидел в нем. Но улететь в Москву, не зайдя в Убежище… Не мог. Никак, совершенно, абсолютно, полностью и как угодно — не мог.

Пусто. Недособранные листки, оборванная уборка. Ведро. Яблоко.

Присел на дорожку. Прислушался. Шаги, тихие.

Исав.

Во имя Бога, милостивого и милосердного.

Когда Тот, Кто Знает начало времени, исполнился гневом на детей Якуба ибн-Исхака, а было их двенадцать колен, то сказал им: «Рассейтесь!». И еще: «Вы хитрецы, но Небо прозорливее. Ибо вы жили в приятном месте, и были великими, и развратили друг друга неправдою. Теперь разойдитесь, и страдайте, как части одного тела, разлученные ножом». И еще: «Лишь добыв в одном месте, которое Я устроил, двенадцать светящихся камней, сможет рука вернуться к плечу и голова разыщет шею свою; станете вместе все двенадцать». И, услышав, те двенадцать осыпали себя пеплом и разбрелись по лицу земли, как руки, ноги, и прочее, разлученное ножом. И искали те камни, и детям своим говорили: «Ищите, о дети!»