Сухбат Афлатуни - День сомнения

— Так мы сейчас туда? — спросил Акчура.

— …Летает этот ишачий хвост, что ли?

В боковом зеркальце всплыл знакомый газик.

— Та-ак, эти мужики совсем не в моем вкусе, — скривилась Аллунчик; стрелка спидометра дрогнула и полезла вверх.

— Кто это, Хикмат? — Триярский повернулся назад; газик слегка отстал.

— Полностью не знаю. Появились первый раз, когда Черный Дурбек из окошка себя выбросил. Кто-то болтал: люди Черноризного. Сегодня ты сам видел, какие они его люди… По-моему, у них к тебе тоже какие-то вопросы.

— Один мне сегодня от Черноризного письмо передавал, — сообщил Акчура.

— И к тебе, писатель, тоже… во, как газуют. Сестра, там дровишек в топку еще подбросить нельзя?

Дома за окном склеились в одну серую, стремительную ленту.

— Ишачий хвост, дорогу перекрывают… Жми!

Вылетели на Проспект Ахеменидов, свернули на Клинтона. Пропустив мигалку, оцепление сомкнулось.

— Ура!

— Не уракайте, а переодевайтесь! — скомандовал Хикмат. — Что, я из двух ишачьих хвостов самодеятельность предъявлять буду? Вас все равно без нарядов туда не впустят.

В лобовом стекле зазеленел купол Дома Толерантности.

Проведя свою самодеятельность через пропускной пункт, Хикмат исчез. Бактрийцы смешались с пестрой толпой, которая текла через служебный вход Дома Толерантности.

Тут было все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений (последний — в лице каких-то бабушек в сутане, из немецкой общины)… Был и заводской хор в строгих костюмах, сшитых из бывшего занавеса Дворца культуры. Проскакала на лошадях монголо-казахская самодеятельность, преследуемая своей костюмершей, от которой не удалось избавиться на пропускном пункте…

— Вот дурдом-то! — поморщилась бактрийская принцесса.

— А по-моему, супер, — отозвался паж в тюрбане с женской брошкой, — только очень потом воняет и нафталином. Да, Учитель? — повернулся к бактрийцу, одетому Котом в сапогах (несоответствие костюма обнаружилось в самый последний момент).

Наконец, их прибило в свободный уголок. Кот в Сапогах, у которого в меховых перчатках уже белела программка, давал последние инструкции. Где-то разыгрывался оркестр, шумели валторны, продувались астматические флейты.

К пропускному пункту подошли четверо в американской форме и предъявили пропуск: «Квартет американской военно-культурной общины им. Г. Трумэна».

— А где ваши инструменты? — спросили из пункта.

— А ми тока танцуем, — застенчиво улыбнулся квартет, — работка такая…

Четверку пропустили.

— Бактрийцы! Бактрийцы! — на Триярского летел тамада Марварид Бештиинов («узнает — не узнает?»), — ну, где вы пропадаете?.. А еще прокурорская самодеятельность! Вы же у нас в начале программы.

Не узнал. Впрочем, теле-тамада уже никого не узнавал, а только кричал и каждую минуту причесывался.

«Бактрийцы» потащились за Бештииновым; оркестр звучал ближе, предвещая сцену.

— Что-то я нервничаю перед этим выступлением, — шепнула бактрийская царевна Коту в Сапогах.

— Марварид-эфенди, — Триярский пытался изменить голос, — а что… заговорщиков уже привезли?

— Э! Дались всем эти заговорщики-мамаворщики… Вон стоят, репетируют.

Сбоку топтались какие-то небритые типы в желтых хитонах и высоких, как новогодние пики, колпаках. Лица у них были серые, губы шевелились, в руках тряслись какие-то листочки с отпечатанным через копирку текстом.

— Не убегут? — спросил Триярский.

— Э! Куда? Только-только репетировать начали.

Оркестр запнулся. Тишина, закулисное бу-бу.

Зашаркали аплодисменты.

В зал, подставляя улыбку под встрепенувшиеся фотокамеры, входил Серый Дурбек.

Прямо перед сценой «бактрийцев» обыскали снова; Триярский, у которого в кошачьих ботфортах лежал пистолет, взмок. Обошлось.

— Послушайте, а что петь-то будем? — прошептал Акчура.

— Я могу «Хэппи бездэй», — вызвался Эль.

— Очень бактрийская песенка, — фыркнула Аллунчик.

— Тихо, — скомандовал Триярский. — Выкрикивайте абракадабру, прыгайте… Главное, отвлеките внимание. Я должен разведать, здесь Якуб или нет. Никаких возражений.

И растворился за какой-то кулисой.

— Встать! Суд идет.

Голос был все того же Марварида Бештиинова, успевшего переодеться в судейское платье. На нем была мантия, которую привез из Кембриджа сын Бештиинова, тамошний выпускник; перед носом судьи болталась кисточка квадратной шапки из того же комплекта.