Сухбат Афлатуни - День сомнения

Они неслись по Заводу: ограды, пирамиды металлолома, таборы грузовиков, желтые лужи; лестницы, ввинчивающиеся в пустоту. Стены: крашеные — кирпичные — в кафеле цвета хозяйственного мыла — подпирающие новый лозунг…

За какой-то из стен выскочил один из лихой четверки — на мотоцикле; автомат. Триярский выстрелил — догонявший рухнул; мотоцикл полетел дальше.

Снова замелькали бывшие цеха, наполненные битым стеклом, переходы с карфагенскими арками.

— Кто это был? — крикнул Триярский, когда они спускались в какой-то люльке на первый этаж полузатопленного цеха.

— Дети… наслоились семейные обстоятельства… облучение…

«Сама-то, тоже облученная… Куда еще заведет», Триярский вглядывался в восторженное лицо Изюминой.

— Не волнуйтесь, это самый кратенький путь… — словно поймав его мысли, кричала Изюмина. — Я же выросла на заводе: отец, Иван Пантелеич, красавец — я вам рассказывала…

Триярский в полутумане ловил ее запыхавшуюся болтовню. Пространство начинало искривляться, вздуваться, выплевывать какие-то пузыри. Головная боль вскипала до степени рвоты — а он все бежал, бежал за фиолетовым плащом этой двужильной кандидатки бабаягинских наук, обжигавшей детей невидимыми лучами во имя науки и драгоценного Ермака Тимофеевича…

Снова улица… ну, вот и началось! Семь всадников в лохматых шапках, и еще несколько пеших, копья, перья какие-то шевелятся.

— Ариадна Ивановна… я схожу с ума… у меня галлюцинации!

— Это не галлюцинация, это наша монголо-казахская самодеятельность, — тянула его за руку сквозь строй рогатых шлемов Изюмина. Здоровалась с кем-то; шлемы улыбались, кивали. — Репетируют, бедные, под дождиком…

Самодеятельная орда, расступившись, осталась позади.

— Нет у них помещения. Им сегодня тоже в Толерантности выступать… Ну, пришли.

За поворотом открылся новый цех с уцелевшей со времен Белого Дурбека надписью на латинице (была мода): «SСHLIFOVALNI SEX».

«Шлифовальный цех», сообщала надпись поменьше.

Цех был обитаем: вертелись станки, бегали однообразные женщины в комбинезонах.

— Де-евоньки! — закричала Изюмина. — А ну-ка ручки вверх — и за голову! Триярский, помашите-ка вашим пистолетом, порадуйте коллектив…

Они бежали между застывшими комбинезонами.

— Салям… салямчик… — успевала здороваться Изюмина, — здоровьечко как… Руки, ручки за голову, говорю… Нет, не заложница — приказ Ермака Тимофеевича… Да, передам ему привет, все ему передам…

Забежали в подсобку — запах гуаши и скипидара.

— Стенды здесь изготовляем — не запачкайте. Вот и второй корпус.

Пространство снова выгнулось, взъерошилось, полетели пузыри. Штативы, реторты, шайбочки сухого спирта… Около одного завала Изюмина стала судорожно расчищать пол.

— Готово, — улыбнулась Изюмина, указывая изрезанной в кровь ладонью на железный люк. Вдруг разом посеревшее лицо Изюминой пугало даже больше ее кровавых ладоней и съехавшего набок фиолетового парика.

— Что там, Ариадна Ивановна? — Триярский нагнулся, сдвигая люк.

— Спасение… Быстрее! Вот фонарик. Как спуститесь — поворачивайте все время направо. Ну, теперь прощайте, мне пора…

— Куда? — Триярский был уже наполовину в люке.

— Куда… мм… лозунги рисовать, как вы мне и сказали. Верю-верю, что шутили… А кто сверху люк опять замаскирует? А погоню отвлечь? Хи-хи, фрау доктор Изюмина… все им покажет — вундербар.

Поправила парик и послала исчезающему в темноте Триярскому поцелуй.

Держась изрезанными пальцами за сердце, Изюмина закидала люк прежним мусором. Зашагала обратно; остановилась, достала зеркальце, пошаркала губы помадой. Побрела, пошатываясь… В комнате, пахшей гуашью и скипидаром, свернула к свежегрунтованным стендам, ожидавшим своей участи в виде изречений Чингисхана или Ницше.

Огляделась. Подползла к самому большому белоснежному стенду, благоухавшему чем-то пионерским и одновременно — причастным высокому искусству, Передвижникам, «Возвращению блудного сына», перед которым молодая Изюмина когда-то потеряла сознание, смутив экскурсию…

Погрузив кисть, Изюмина задумалась. И быстро, учительским почерком, вывела: ВЕЧНАЯ СЛАВА ПРОЛЕТАРИЮ ИВАНУ ПАНТЕЛЕЕВИЧУ ИЗЮМИНУ! УРА!

На «ура» рука дрогнула: из первого корпуса долетела гортанная речь, захрустели шаги. Придерживая правую руку левой, чтобы не дрожала, смаргивая накипающие слезы, Изюмина быстро дописала лозунг.

Через полминуты, когда страшная четверка (один, раненный Триярским, — с забинтованной рукой) ворвалась в комнату…