Сухбат Афлатуни - Пенуэль

Остался и стал подслушивать.

Он говорил на непонятном языке. Она отвечала по-русски.

«Дымдымдым», — сказал парень.

«Стол», ответила девушка.

«Жимжим?» — спросил он.

«Собака», подумав, откликнулась она.

Урок иностранного языка. Он проверял, как она запомнила «дымдым» и «жимжим». И держал ее за руки.

«Гымгымгав?».

«Я хочу есть».

«Пить!».

«Да, пить».

«Я хочу есть — будет: хымхым-ау».

«Я знаю», — резко сказала девушка.

Они замолчали. Пришел поезд. Вылезли люди. Поезд уехал, качнулись вывески.

«Фуфумымы».

«Меня зовут Лена».

«Бубубушиши».

«Я живу в Ташкенте».

«Нет».

«…Я живу в Москве».

«Нет!»

«Я… Я живу…»

«Нет! Нет!»

«Я никогда не выучу это долбаный язык!» Она вскочила, вырвала руку и понеслась к эскалатору.

Он тоже вскочил: «Лена! Лена, мышиши хы гвым-гвым!»

Она остановилась.

Снова бросилась к эскалатору, ошиблась дорожкой. Наконец, эскалатор подхватил ее и потащил наверх.

Парень вернулся на скамейку; сунул тетрадку в пакет. Пробормотал: «Хрышиши… пушиши…».

На станцию врывался поезд.

«Они скоро приедут, — сказала Гуля и оттолкнулась от меня, как от лесенки в бассейне. — Идем куда-нибудь».

Она отплывала, качаясь в сырых сумерках.

Я разлепил глаза.

Каким клеем сон успел заклеить мне веки на этот раз? Иногда это был едкий канцелярский клей, иногда — вкусный ПВА. Иногда сон просто проводил по векам своим языком, как по конверту. Веки уснувших летаргическим сном склеены клеем «Момент» с надписью «Беречь от детей!».

Комната успела потемнеть. Гуля стояла у открытого шкафа, из которого падала одежда.

«Скоро они придут. Идем куда-нибудь».

«Куда?»

Быстро оделся. Одежда успела стать чужой. Направился в туалет. И еще причесаться. До этого я не человек.

Она все стояла около шкафа. Одежда продолжала тихо падать.

Весь туалет был в гномиках. Я сел и начал нервно крутить в руках освежитель «Яблочный» и читать инструкцию на украинском. «Чудово усувае неприемни запахи». Мне казалось, что они поднимаются по лестнице. На унитазе лежали скомканные детские колготки.

Выскочил в коридор. Гуля прикалывала к груди звездочку с Лениным: «Идем?».

«Куда?» — снова спросил я.

«Куда водят тех, кого лишили невинности?»

«В кафе „Буратино“».

Мы пошли в кафе имени этого деревянного человечка. Асфальт затянуло пленкой воды; мы утрамбовались под один зонт и мокли по бокам. От ветра спицы били по затылку. По пути мы заходили в подъезды и помогали друг другу согреть сырые, закоченевшие губы.

Мы пережевывали шашлык.

До «Буратино» так и не дошли. Устали от дождя и луж, упали в первую кафешку. Официантка с сиреневыми ногтями принесла обернутое в мокрый полиэтилен меню и уксус для шашлыка. Потом тряпку и стала тереть.

«Раньше этой тряпкой протирали гильотину, — сказал я, принюхиваясь холодным носом. — Давай уйдем отсюда».

Но официантка уже шла на нас с охапкой дымящихся палочек.

«Мне кажется, из меня продолжает течь кровь», — задумчиво сказала Гуля.

Ела она с аппетитом.

В воскресенье ездили на Чарвак.

Поездку придумала Гуля. Я был вяло против. Купаться холодно, что еще делать у водохранилища? Можно целоваться, но после той субботы поцелуи вдруг стали безвкусными, словно промытыми кипяченой водой.

Хотелось нормальной любви. В нормальной постели, с одеялом, наволочкой и матрасом.

И все же мы целовались. И довольно озверело. Горный воздух, наверное. Воздух дрожал между нашими губами. Мы пересекали его, как реку Чаткал, протекавшую где-то в небе.

«А от поцелуя можно стать инвалидом?» — спросила Гуля.

Я задумался.

Постояли возле памятника козлу. Козел весь в завязанных на счастье грязных тряпочках. У меня только платок; и вообще, не нужно козлиного счастья.

Это я пошутил, чтобы Гуля улыбнулась, а то стоит грустная.

Около Юсупхоны спустились к воде. Воды было мало, долго шли по бывшему дну. Наконец, дошли до воды. В ней, несмотря на осень, носились головастики.

«Морозоустойчивые головастики», — сказал я.

«Это мальки».

Я посмотрел на Гулю и пошевелил обкусанными губами.

«Я биолог», — сказала Гуля.

Когда она успела стать биологом?

До сих пор уверен, что это головастики.

На обратном пути зашли к Гулиной подруге. Подруга жила недалеко от плотины, и работала на ней.

Звали ее Эльвира.

Это имя ей так же не шло, как и ее поблекшее за тысячу стирок платье. Как большие ладони и узкие глаза. Говорила она громко, с шорохом, как будто в складках вылинявшего платья припрятан микрофон.