Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

Хотя таты были мне рады, через несколько дней я начал скучать. Бобби, тем не менее, не позволил мне покинуть Махачкалу, пока не покинул мир его умиравший от рака троюродный брат, тоже Бобби Ашуров, и пока я не заснял на плёнку «для Запада» ритуал омовения его останков.

Дожидаясь кончины родственника, хахам развлекал меня юными танцорками из местного ансамбля. Присылал их мне в гостиницу каждый день по одной с запиской, в которой просил «осчастливить девушку мастерским снимком с ракурсом».

Танцорки были все жирные, белые и глупые. Я сразу же раздевал их, раскладывал на койке и не знал — с чего начинать. Наскучило это быстро — но без танцорки не вышло и дня. Не вышло не столько из уважения к хахамову гостеприимству, сколько из горького желания преодолеть сюрреальность дагестанской скуки.

Что же касается девушек, те возмущались, не дождавшись от меня ни «мастерского снимка с ракурсом», ни даже умного слова. И мстили мне тем, что в постели вели себя отсутствующе. Как если бы не соображали что же я с ними проделывал.

Омовение трупа состоялось в синагогальной пристройке. Тёмной, как преисподняя. Пришлось работать со вспышкой, заряжавшейся медленно и доставлявшей хахаму беспокойство. С металлической кружкой в одной руке и с флаконом американского шампуня против перхоти «Хэд Энд Шолдэрз» в другой, Бобби Ашуров гордо стоял в профиль над костлявым трупом тёзки и при вспышках морщил лицо в потешной гримасе, выражавшей одновременно скорбь по случаю неожиданной утраты родственника и полное согласие с небесным судом.

Рядом с собой он держал внука, которому поручил растирать мертвеца иглистой мочалкой. В отличие от деда, тот не умел изображать на лице ничего кроме замешательства. Между вспышками Бобби развлекал меня анекдотами из дагестанского быта и, подавая пример, сам же над ними хохотал. Стоило мне, однако, вскидывать к глазам аппарат, он осекался и принимался скорбеть.

Процедура длилась около часа — и хахам нервничал ещё и потому, что я не смеялся. Во-первых, я не понимал дагестанского юмора, а во-вторых, испытывал технические трудности — не успевал подловить в кадр струю зелёного шампуня, который Бобби сливал на труп чересчур экономно.

Наконец, когда мальчишка, по словам хахама, затёр мертвеца до дыр, а мне удалось схватить вспышкой пунктирную струйку дефицитного мыла против перхоти, — понравился и анекдот.

Красная Шапочка спросила в Дагестане у переодетого Волка: «Бабушка, а к чему тебе огромные глазки?» Волк ответил как положено. «А огромные ушки?» Волк отозвался опять же как в сказке. «Бабушка, а зачем тебе такой огромный носик?» Тут уже Волк оскорбился: «Слушай, манда, прикуси язык и взгляни на свой собственный рубильник!»

Я расхохотался и очень этим обрадовал Бобби. А мальчишка, вконец растерявшись, швырнул мочалку на труп с огромным носиком и убежал прочь.

— Молодец! — похвалил его хахам. — Понимает, значит, что мир полон отсутствия вещей…

— Чего ты там ржёшь? — спросил вдруг капитан Кук.

— Написал? — хохотал я. — А подписаться не забыл?

Я забрал квитанцию, завёл мотор и, трясясь уже вместе с пикапом, поехал дальше. Потом взглянул на часы и помрачнел: Семь!

Тревогу усугубил бензомер: стрелка заваливалась уже влево за нуль. Худшее, между тем, было впереди, у тоннеля: за пол мили до въезда в него началась пробка, и пришлось резко сбить скорость.

Гроб с Нателой скрипнул по железному настилу в кузове и съехал в сторону. Я подправил его к центру и поехал ещё медленней.

В красной сверкающей «Альфе» рядом с моим дребезжащим пикапом сидел коренной американец, а на облучке за ним валялся белый пёс, которому было не только тесно в импортном автомобиле, но и скучно, несмотря на то, что его ублажал Лучиано Паваротти.

Коренной американец предложил мне очень долгий взгляд.

— Что? — крикнул я ему в недоумении.

Американец выключил радио:

— Застряли на полчаса! — и блеснул маниакально белыми зубами под рыжим начёсом усов.

Я кивнул головой, но усач не отвёл глаза:

— Мы знакомы? — и поправил на шее голубой шарф.

Догадавшись, что он — под стать шарфу — из голубых, я придержал свою машину и не позволил ему пристроиться ко мне сзади.

Манёвр не избавил меня от беспокойства: голубой коренной американец подставился мне красным начищенным задом и, пялясь в зеркало над головой, не сводил с меня взгляда. Настроение у меня было скверное, хотя время от времени я, в свою очередь, посматривал на себя в зеркало и — к своему полному непониманию — прихорашивался.