Нодар Джин - Повесть о смерти и суете

Из текста следовало, что на московской встрече Фейхтвангера с еврейскими энтузиастами Абон Цицишвили рассказал немецкому мастеру слова о замечательном экспонате, хранившемся в его петхаинском музее, — о чудотворной библии. Повествуя её историю, учёный особенно тепло отозвался об Орджоникидзе, заботливо отнёсшемся к знаменитой рукописи и велевшем одному из своих доблестных командиров передать библию на хранение славным местным евреям-большевикам.

После официальной встречи известный романист отвлёк грузинского историка на частную беседу, но стал интересоваться не им, историком, а самой первой владелицей Бретской рукописи — Исабелой-Руфь. Иудейкой из Испании.

Товарищ Цицишвили любезно поделился с писателем своими изысканиями.

Согласно одной из легенд, рассказал он, Исабела-Руфь быстро разочаровалась в грузинской действительности и вознамерилась податься — вместе с вышеупомянутым сочинением — на историческую родину. То есть на Святую землю.

Местные евреи, однако, которые тогда ещё не были славными, но которых всё равно поддерживали должностные лица из царской фамилии Багратионов, конфисковали у неё чудотворную книгу на том основании, что Исабела-Руфь осквернила себя и её не столько даже нравственной неустойчивостью, сколько контактами со странствовавшими по Грузии отступниками от обоих Заветов — Ветхого и Нового. По преданию, разлученная с отцовским приданым, с Библией, испанская иудейка не достигла и Турции — лишилась рассудка, скончалась и была похоронена на ереванском кладбище для чужеземцев.

Бретский же манускрипт тотчас же, оказывается, утерял свою чудодейственную силу, удержав лишь способность к самосохранению. Причём, даже эта сила пошла с годами на убыль, что подтвердили десятки случаев безнаказанного изъятия из книги отдельных листов.

О странствовавших еретиках, завлёкших Исабелу-Руфь в свои сети, грузинскому учёному было известно лишь, будто они проповедовали неизвестное евангелие, которое начётчики отказались в своё время включить в Библию и которое приписывалось близнецу Иисуса Христа. Фоме.

Господин писатель осведомился у товарища учёного: О чём же именно говорится в этом евангелии? Последний зачитал на память несколько пассажей, лишённых всякого смысла, как лишены его любые библейские пассажи.

Под смех собравшейся вокруг собеседников толпы директор петхаинского музея воспроизвёл следующую белиберду:

«Ученики спросили Иисуса: Скажи нам, какой будет всему конец? Иисус ответил: Нашли ли, однако, начало, что ищите конец?! Ибо где начало есть, там будет и конец. Блажен, кто определит место своё в начале, ибо он увидит и конец, и не будет ему кончины во веки веков».

С Нателой я больше не общался, но до её переселения в Квинс слышал о ней постоянно. Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов, что слухам не остаётся в ней места, о Нателе — вдали от неё — петхаинцы сплетничали и злословили даже чаще, чем на родине.

Фактам они и прежде предпочитали слухи, предоставляющие роскошь домысливать их и выбирать «нужные». Но в Америке потребность в злой сплетне об Элигуловой оказалась особенно острой. Подобно любому народу, петхаинцы всегда признавали, что в насилии над человеком нет ничего неестественного и что страдание чередуется в жизни только со скукой.

В Нью-Йорке, однако, их оглушила и подавила бешеная скорость этого чередования — и поэтому Натела Элигулова в незабытом Петхаине стала для них тем символом, который, помимо замечательного права быть несправедливыми и жестокими, приносил им убаюкивающую радость по-домашнему ленивой частоты раскачивания маятника жизни между пустотой и болью.

Горше всего их оскорбляло то, что, хотя в Америке жили они, не Натела, — везло по-прежнему ей. Вскоре после моего прибытия в Нью-Йорк пришло известие, что — как и предсказывал доктор — Сёма «Шепилов», романтик, обвинил, наконец, Нателу в убийстве его отца и брата, накинулся на неё с охотничьим ножом, но в потасовке с женой сам же на нож горлом и напоролся. Рана оказалась серьёзной, и жизнь его повисла на волоске.

Через три дня волосок оборвался. То есть, получается, ей опять повезло, ибо если даже всё и было так, а не наоборот, как считали некоторые, если даже она и не планировала зарезать супруга по наказу Абасова, то, конечно же, оборванный волосок устраивал её уже больше необорванного. Кому, мол, хочется жить со своим потенциальным убийцей или допускать, что он не убит?