Нодар Джин - Я есть кто Я есть

Между тем, если и допустимо недопонимать историю избрания пришлыми из-за Евфрата скотоводами предельно изощренного способа национальной самоорганизации, т. е. историю решения евреев стать Израилем, — то в нескончаемости Израиля нет ничего непостижимого. Своей вечностью «Дом Израилев» обязан тому, что в каждом отдельном поколении каждый отдельный еврей, — кем бы он ни был и как бы мало не задумывался о своем еврействе, догадывается он об этом или нет, — лично и на свой собственный лад обновляет все тот же заповедный договор, о котором он вполне может и не знать, но который неизменно причащает его к Израилю Погубивший богов иных племен, договор Израиля с Богом был воспринят как сектантский заговор, хотя в договоре Бог обещает спасение всем, а не одним евреям. С тех самых дней человек, рожденный евреем, воспринимается как заговорщик и чужак. С тех самых дней народ Христа стал, по словам философа, Христом среди народов, — одиноким в апостольстве и мученичестве, и, кстати, с тех самых дней антисемиты всех племен «успешно» доказывают, что Христа, еврея этого, не было, но распяли его евреи.

Рано или поздно каждый еврей испытывает на себе, что неевреи относятся к нему не просто: не так, как если бы он не принадлежал к Израилю. Одни относятся с презрением, другие — с уважением, третьи — с деланным равнодушием, но все непременно как-то относятся. Его еврейство воспринимается неотъемлемой частью его существа; он — не просто человек в глазах мира, он — человек-еврей. И вот психологическое осознание этого факта каждым человеком-евреем есть не что иное как его собственно-личное обновление договора, причащающего его к Израилю, независимо — рад он тому или нет.

Итак, не человек, т. е. не просто человек, а человек-еврей.

Как всякий человек, он одержим страхом неизбежного конца, и как еврей, — страхом отверженности и одиночества. Эти условия определяют самобытность еврейского духа с его традиционными и неожиданными чертами. Как всякий человек, человек-еврей преодолевает трагедию конца самим процессом жизни, порождающим то, что называют культурой со всеми теми ее противоречиями, которые отражают противоречивость человеческого отношения к неизбежности конца. Однако в дополнение он является еще и евреем, преодолевающим трагедию своего изгойства в тех разных формах, которые отражают его отношение к своему отшельническому положению. Один полюс — бегство от Дома Израилева к «нормальным людям», с характерным трагикомическим рвением при демонстрации своей «нормальности». Другой — упоение собственной «ненормальностью», с характерной же трагикомической изощренностью при бравировании своей «избранностью».

Оба этих состояния — бегство от себя и самоизоляция, как и вся гамма переходов от одного к другому, являются универсально человеческими ситуациями: еврейский дух оказывается интенсивной формой мирового духа. Израиль — как все народы, только немножко больше, говорит пословица, подразумевая, очевидно, то, что он «первым предчувствует вселенское горе или вселенскую радость».

И этому не может быть конца, ибо это — продолжение ситуации, не знающей конца; ситуации превращения рожденного евреем человека в человека-еврея; ситуация, где единоборство человека-еврея с порядком вещей есть единоборство всякого иного человека, «только немножко больше».

Вот почему нет и парадокса в том, что дух Израиля, дух самобытного и обособленного царства, основанного на договоре с Богом, есть дух всечеловеческий; в том, что еврейская улица находится в самом центре людского мира. После этого должно быть ясно, что как непостижимо трудно определять дух всего человечества, так недопустимо сводить противоречивый дух Израиля к каким-либо «традиционным» или «неожиданным» признакам.

Еврейские ценности становились достоянием всего мира слишком быстро, чтобы оставаться столь же характерными для евреев, сколь характерен, скажем, для зулусов приветственный плевок в лицо. Вот, наконец, почему постижение еврейского духа, неопределяемого, а, значит, неистребимого, — есть постижение Духа вселенского. Кто-то шутил, что противоречия мировой культуры, да и вся ее история — это негласный спор между четырьмя последовательно жившими еврейскими мудрецами: законодатель Моисей считал, что главное — мозг, Христос, провозвестник любви, — сердце, экономист Маркс — желудок, а психолог Фрейд пошел, дескать, ниже. Летопись культурных ориентаций человечества действительно может навести зубоскала на эту шутку. Но если уж в этом же пересмешливом тоне определять современный еврейский дух, то следовало бы добавить, что, видимо, неспроста на смену этим четырем мудрецам Израиля пришел пятый — Эйнштейн, заключивший «в смятении»: все едино в своей относительности… Да, быть может, синтетичность и соотнесенность всех открытых ценностей и определяет неопределяемую сущность еврейского духа, этой квинтэссенции нынешнего мира, неуловимой, как неуловим рассудком смысл существования.