Нодар Джин - История моего самоубийства

Меня охватила неиспытанная разновидность стыда. Все лицо, — лоб, брови, нос — скаталось у подбородка в бесформенный кляп и обнажило желтые влажные пятаки жира, испещренные розовыми капиллярами и пронизанные — на уровне исчезнувших ноздрей — пучком черных волос. Не совладав с омерзением, я внушил себе, будто это не я, тем более, что таким я себя не знал. Помогла Мишель: схватила с каталки моток туалетной бумаги и стала шустро обвивать мне ею череп, от лба к затылку. Первые несколько слоев жадно впитали в себя влагу и окрасились в оранжевый цвет, но потом, когда лента перестала промокать, — не понять было что же именно скрывается под бумажной толщей. Необернутой осталась только макушка, — пролет, на котором Мишель уже разрезала шкуру и расцарапала скальпелем желобок. Сжимая теперь кочан моей разросшейся головы, она взяла с каталки короткую пилу и, отставив мизинец, изящно — словно скрипичным смычком — зачастила ею вдоль по желобку. Звук был высокий, как полет зуйка, но саднящий, как зубная боль. Сдув с желобка пыль из костяных крошек, Мишель извлекла из груды инструментов на каталке металлический обруч и натянула мне на лобную кость. В центре венца торчал стальной винт с крылатой гайкой. Разгадав назначение инструмента, я содрогнулся, а Мишель принялась гайку закручивать: с каждым оборотом обруч глубже въедался в бумажный кочан и прогибался на висках.

Вскоре Мишель пригнулась ко мне ниже, обхватила гайку всеми пятью пальцами и напрягла кисть сильнее. После двух дополнительных тугих оборотов гайка застопорилась, но потом вдруг — вместе с коротким скрежетом металла раздался звонкий треск лопнувшей кости, и из расколовшейся по желобку макушки в подставленную ладонь выскочил гладкий комок ослепительной белизны. Не разгибаясь, Мишель выхватила правой рукой из кармана ножницы и чиркнула ими сперва по двум сонным артериям под колобком, а потом стала возиться с двумя толстыми приводами, соединявшими его с туловищем. Приводы упрямились и выскальзывали из прикуса. Напряжение разрядил писк Панасоника. Не разгибаясь, Мишель дотянулась ножничным мыском до кнопки на аппарате.

— Ты? — выдохнул телефон.

— Стив! — вздохнула Мишель. — Слава Богу!

— Почему такой голос? — встревожился Стив. — Одна?

— Поза такая: с мозгом работаю. Ножницами.

— Ножиком надо!

— Знаю. Просто загадала: если удастся ножницами, — значит «да», а нет, — значит, «нет».

— Опять эти глупости! А что сейчас?

— «Да» — это позвонишь, «нет» — не позвонишь.

— Сказал — значит позвоню! — кашлянул Стив с достоинством. — Я тебе не Аскинази!

— Напоминаю еще раз: сам женат! Уехала-таки она или нет?

— Звоню с вокзала! Еду домой и мариную шницель!

— Я не буду мяса: не могу после работы.

— Опять эти глупости!

— Я к тебе не за этим еду, — и стала сразу доброй и веселой. — Я, кстати, была в «Саксе»: платье купила; помнишь, тебе понравилось?

— Тебе больше идет когда ты голая.

Мишель молчала.

— Я платье это сразу с тебя сниму, запомни! А потом положу тебя на ковер; не на тот, — жена его скатала, — а на другой, с оленями… Животом вниз, поняла? И начну дышать в затылок… А потом покрою маслом; новое миндаль с мускусом.

— О-о-ой! — застонала Мишель. — Нет, я не про это. Он опять почти уже — и выскочил!

— Выбрось, говорю, ножницы на хуй! — сорвался Стив. — Я говорю такие слова, я поэт, а — ты! Возьми нож!

Она схватила скальпель и полоснула им по последнему шнуру:

— Все! Подожди секунду: отключу монитор и возьму трубку.

— Кто-нибудь пришел? — всполошился Стив.

— Не в этом дело… Такая обстановка, а ты — эти слова…

Освободив правую руку от скальпеля, Мишель поднесла ее к левой, и белый груз распределился теперь поровну на ладонях, которые она осторожно потянула на себя и развернулась к каталке. В глубоком основании опустевшего черепа я разглядел темную лужицу крови, припудренную костяными крошками. После долгого шока я перенес взгляд на извлеченный оттуда шарик, покоившийся уже в эмалированном тазике на каталке. Мишель теребила его пальцем с кизиловым наконечником маникюра и так же легонько пальцем другой руки поглаживала ствол телефонной трубки, через который, увлажненные мускусно-миндалевым маслом, скользили и набивались в ее ухо слова. В ее крохотной ушной раковине все они уместиться не могли: тыркались там друг в друга и, извиваясь, проникали сквозь ушной канал в распалявшиеся недра женской плоти. Когда они заполнили собой ее всю, Мишель сперва перестала теребить шарик в тазике, а потом вовсе отняла от него руку, и, отвернувшись, расстегнула на халате нижние пуговицы. Потом, судя по дыханию и изгибу туловища, запустила руку себе между ног и — не просто отодвинувшись, а отрекшись от меня — вошла ею в свой организм.