Нодар Джин: История моего самоубийства

Подошла стюардесса и потребовала убрать под сиденье мою сумку с соседнего кресла. Если бы не она, меня бы опять затянуло в омут скорбных размышлений, которые иногда мне удавалось завершать смутной мыслью, что пусть скорбь настойчивее, чем радость, основывать жизнь следует на мимолетных праздниках… Стюардесса была создана таким образом, чтобы догадка об иллюзорности зримого показалась глупой. Судя по выражению лица, она не просто была довольна существованием, но и гордилась им, как чем-то посторонним. С возбудительно уверенной улыбкой на этом лице она — пока я возился с сумкой — стояла надо мной, согнувшись вперед и оттянув руки назад. Под розовой блузкой задыхались безжалостно стянутые лифчиком груди, которые, как мне подумалось, были наполнены сладкими и тягучими мыслями. Собранные на затылке темные волосы открывали поросшую невыкрашенным пухом хрупкую шею, а из-под короткой юбки, подрагивая мышцами, рвались наружу загорелые ноги. Все это вместе взятое дышало саднящим запахом мускуса и, согласно планке под левым соском, называлось «Габриелой».

— Габриела! — произнес я и задал бессмысленный вопрос.

Уловив в нем некое значение, она стала прилежно отвечать, а я, утопая в густом аромате мускуса, ощутил близкое дыхание праздника, по которому давно стосковался; то особое состояние, когда начинается пир, и ты не нуждаешься в том, чего нет. Габриела не имела к этому никакого отношения кроме того, что находилась в том же летательном аппарате, который возвращал меня на родину.

Именно это возвращение, в которое раньше верилось лишь во сне, и обещало быть таким же жизнетворным, каким казался мне мой исход много лет назад, когда я вдруг снова — и, как всегда, на мгновение — обнаружил в себе знакомую с детства силу, утверждавшую во мне страсть к существованию и отношение к нему как к празднику. Тогда, много лет назад, я на всю оставшуюся жизнь улетал из Москвы в Нью-Йорк, где меня ждали мать и братья, покинувшие родину пятью годами раньше, в крепчавшей сумятице российского исхода. Ничто в тот день не смогло осилить разгулявшийся во мне праздник ни вьюга по дороге в аэропорт, ни растерянные глаза родственников, ни даже предчувствие, что жизнь на чужбине сделает неотвязным пугающий вопрос о смысле жизни, хотя жизнь на родине ответов на него не имела тоже.

Этой радости исхода и не простил мне перед посадкой плюгавый начальник московской таможни Бабаев. После виноватых улыбок обыскиваемых эмигрантов, мой вид его оскорбил. Мало того, что вместо затравленности российского еврея он разгадал в моей осанке самодовольность иудея из безалаберной Грузии, горше всего оскорбил Бабаева исходивший от меня оптимизм. И он был прав: во мне не было ни единого ощущения, связывавшего меня с миром, из которого я выписался, — ни презрения к нему, ни побуждения обернуться. В 33 года, опустошенному успехом, мне было невтерпеж начать жить заново, и все мое существо стремилось тогда к единственно созданному для этой цели миру, который именовался оболванивающим начальника словом «Америка».

Из отверженной жизни я держал при себе лишь карманные часы деда на цепочке из канцелярских скрепок, давно уже подернутые ржавчиной, но исправно протикавшие все мои годы в изголовье постели. Бабаев процедил сквозь зубы, что часы представляют антикварную ценность и вывозу не подлежат. Я положил их на пол и раздавил каблуком. Начальник сверкнул глазами, забрал меня за кулисы, раздел и учинил обыск с пристрастием, завершившийся обследованием заднепроходнего отверстия, куда покидавшие родину умельцы наловчились запихивать бриллианты. Расставив ноги и перегнувшись вперед, недоумения я не испытал: из моих документов Бабаеву было известно, что в отвергаемой жизни я был профессиональным философом, а философы, рассудил он, все свое носят с собой. Тем не менее, все свое, обладавшее разменной ценностью, я заблаговременно переправил в пункт прибытия. Соответственно, начальник не обнаружил в заднице ничего, способного обогатить государственную казну, поджал губы, велел мне поднять штаны и выйти на посадку. Отпуская меня, он рассердился и произнес не слышанное мной слово:

— Мозгодав!

Слово мне понравилось, я почувствовал себя подростком, рассмеялся и тоже ощутил потребность в словотворчестве:

— Сам ты мозгосос! — и заспешил к трапу.

…А сейчас я летел в обратном направлении, что, как и тогда, представлялось мне столь же неправдоподобным, как неожиданным оказался для таможенников блеск первых сибирских бриллиантов в еврейских прямых кишках. За это время приключилось так много невероятного, что, если бы невозмутимость приносила счастье, я бы, как и тогда, уговорил себя не удивляться. Но теперь уже я знал, что в чудесах главное не в том, чтобы они случались, а в том, чтобы им изумляться. И потому, слушая Габриелу, я подозревал, что Всевышний создал меня жизнелюбом, ибо меня не переставало удивлять, что Россия стала простой страной, которой, как и всему миру, было плевать на мое существование или отношение к ней. Не переставало удивлять и то, что, вопреки изначальной вере, Америка, увы, тоже оказалась обыкновенным государством, где, как и везде, человеку не прощается вера в возвращение праздника. Потом подумал еще, что без этой веры нет и радости того нескончаемого исхода, одним из кругов которого и представлялось мне мое начинавшееся возвращение из Америки в Грузию. В 45 лет я все еще верил в то, чему научился в детстве: исход есть начало вчерашнего праздника, который поскольку его не было — расположен в будущем. И если даже завтрашний праздник так же иллюзорен, как вчерашний, человек жив только пока возвращается в будущее.