Нодар Джин - История моего самоубийства

Вскоре одна из них прояснилась: было удивительно, что отсюда, сверху, я вижу нечто такое, чего не увидел бы внизу, — вижу автомобиль на дороге и вижу сразу откуда он уехал и куда приедет, и в то же время не вижу в том никакого смысла. Ни в том, что он едет из этого городка, ни в том, что, пока он едет, день старится и вечереет, ни в том, что приедет в этот, ни в том, что я все это отсюда вижу, — и прошлое, и будущее. И ни в том даже, что никому там, на земле, этого не увидеть, как не видит этого небритый водитель в этом автомобиле, — не видит уже откуда уехал, как не видит уже своего прошлого, не видит еще и куда в конце приедет, как не видит он своего будущего. Просто едет и видит только то, что можно увидеть, когда едешь на длинном сером шоссе, застывшем среди ячменных полей и сосновых лесов, которые тоже видны мне отсюда, сверху, все сразу. Я сознавал удивительность этой простой правды, но не понимал — что же она значит.

К паспортному контролю стояла нестройная очередь из разноцветных пассажиров, выглядевших вместе как смятая постель. Пристроившись к ней, я отметил про себя, что это глупое сравнение пришло мне в голову по вине не столько пассажиров, сколько самой головы, утомленной бездельем, алкоголем и бессонницей. Подумал с завистью о слонах, умевших спать стоя. Потом — с мольбой — о горячей чашке итальянского эспрессо. Вышло лучше.

— Нет, я не верю своим глазам! — услышал я за собой звонкий женский голос и звонкий же цокот каблуков. Обернувшись, увидел чистую и юную субботу посреди недостиранных воскресных вечеров и недовысушенных понедельников. Подоспевшая толпа состояла из людей, которых я всегда уподоблял пустому воскресному вечеру или любому унылому будничному дню, и на ее фоне эта молодая женщина смотрелась именно как ясное субботнее утро. Деталей я разглядеть не успел, — как не успеваешь разобраться в температуре воды, которую плеснули в тебя, чтобы разбудить. Отметил только, что она, наверное, занимается танцем и живет в стране, где пьют эспрессо. — Нет, я действительно не верю глазам! — воскликнула она еще раз и в отчаянии стала гарцевать на месте.

— Слушайте! — сказал ей грубо один из понедельников. — Не верите не верьте, но не тыркайтесь на месте: пропустите кто верит! — и пожаловался мне. — Что за народ пошел!

Я в ответ рассмеялся, а Субботе сказал:

— Могу сократить для вас очередь на одного человека!

— Да? — обрадовалась она. — А вы не спешите?

— Я проездом. Мой самолет только через 5 часов. И если даже не успею, — не беда: во-первых, лечу без дела, а во-вторых, в Россию… Прилетишь годом раньше или позже — не важно: измениться ничего не может! Я сам родом оттуда!

— Вы оттуда? — еще раз обрадовалась она.

— Но живу в Штатах.

— А у меня с собой как раз книга из России!

Потом назвала мне свое имя, но я его моментально забыл. Себя же я представил ей под каким-то другим сочетанием звуков, потому что надоел себе, — и в новой стране, рядом с новой женщиной, хотел почувствовать себя кем-то иным.

— Почему вы рассмеялись, когда этот грубый еврей на меня тявкнул? — спросила она. — Ничего же остроумного!

— Конечно, нет! — забеспокоился я. — Просто вспомнил, знаете, случай из детства: стоит очередь попрощаться с покойником, который был соседом, и очередь вдруг застопорилась, потому что одна из соседок стала бить себя в грудь, причитая, что не верит глазам! И поскольку это длилось долго, те, кто стояли за ней, потребовали посторониться и пропустить всех, кто глазам верил.

— Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела, — оправдалась Суббота.

— Я вам верю, — соврал я и продолжил волноваться. — Поверил, кстати, и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мертвым, да еще в гробу! — и, подавляя новый приступ смеха, добавил. — А еврей, который тявкнул, он мерзок. Как все евреи: мало юмора и много мерзости! И никакого почтения к прекрасным дамам! За это презираю их больше, чем за другое! — заключил я в расчете, что вкупе с лестью антисемитизм составляет надежнейший международный пароль.

Рассчитал, видимо, верно, — она всполошилась:

— Спасибо, но за что вы их презираете еще?

— За многое! — растерялся я и в поисках объяснения обернулся к грубияну, который, стоя за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на что-то им жаловался. — Они постоянно жалуются, потому что у них — как это сказать? — сильный комплекс будущего, и еще потому, что людей ничего так не сплачивает, как жалоба.