Анатолий Азольский: Посторонний

Эту «тряпку» он ей припомнил. И «Verdammtes Aas!» тоже; нет под рукой словаря, не знаю, что словцо это значит, но без сомнения — нечто оскорбительное. Но не этой бранью питалась его ненависть к ней. Он себя осудил, себе приговор вынес — и приведенными им пунктами расстрельных статей Уголовного кодекса, и обличающими нравственно-моральными сентенциями. (Не лишен, кстати, остроумия, известное выражение аббата Сийеса «Я жил», применительное к годам якобинского террора, для житья в блокадном городе переиначил так: «Я ел».)

К стенке решено было поставить Надежду, бросить в камеру к советским уголовникам, пусть она заорет им по-немецки, кто они такие… Во внутреннюю тюрьму Лубянки сунуть! И заранее, еще до встречи у Ольгинского моста, собран богатейший материал, коллекция фотографий, где Надежда уже отнюдь не переводчица на бирже труда; теперь-то уж не в Доме культуры выступят свидетели казней или пыток, а в более величественных зданиях. Не хотела полосочку кожи уступить — так получай пулю, которая покончит с твоим телом! И чтобы пуля не ошиблась, растоптанная и отвергнутая любовь указала, где коллекция, где документы, среди которых полный списочный состав Гатчинской немецкой школы военной администрации для Ленинграда, все кадры еще двух разведкурсов. И — наконец-то! — где мальчишка Леонид Наймушин.

А мальчишка-то — при нем! Вскормлен им и воспитан — не без помощи бабы в медицинском халате. Так воспитан, что сестренку свою заложит при любых кадровых перетрясках в Москве.

Многоцелевой труд. Послание потомкам о днях минувших, о сумасшедшей любви, вероломстве, обмане и… Где та девочка, что в хозяйственной сумке принесла папку в музей? Кто она? Внучка? Соседка? Ребенок, в подвале зачатый, уже по возрасту дед, адрес его указан. Первый экземпляр полетел в житейское море, как бутылка с запиской в бушующий океан, — так весть о себе посылал человек с необитаемого острова. А точнее — на деревню дедушке писал защитник Родины, ветеран Великой Отечественной.

Но где-то ведь, возможно, второй и третий экземпляры, кто-то прочитает, кто-то предупредит Большой Дом: меры принимайте срочно, иначе… На ундервуде — характерные особенности, любой народный дружинник найдет владельца пишущей машинки. А кто доберется до Надежды? Дойдет ли до нее весть о братике? Искала ли она его? А о том, что в надежном месте пылятся документы с заведенным часовым механизмом, — знает?..

Но вот что возмущало, умиляло, возвышало и унижало, вот что: шли годы, почти сорок лет прошло, а любовь, вроде бы растоптанная и размазанная, сохранялась, тлела еще, потому что первый экземпляр, самый полный, с рукописными поправками, вставками и дополнениями, не на Литейный отправился, а в музей, где могут его швырнуть в корзину, так и не прочитав, и до Надежды, неизбывной любви, не дотянется «рука Москвы».

Многое можно домыслить, свежими глазами прочитав еще раз книгу Надежды. Но не ехать же в Москву? В спецхране Ленинки она есть, но выдается только по особому требованию в зале для проверенных корифеев. Такой зал есть и в ленинградской Публичке, куда меня пустят, членский билет совписа порою приравнивался к обладателям докторских степеней. В Москве. А здесь? Семейка педагогов отвалила за город, позвонил в Публичку, вопросец невинный: значится ли Библиотека имени Салтыкова-Щедрина в сети межбиблиотечного обмена между западными научными центрами и Ленинградом? Ответили: нет.

Что-то мучило, дергало; ошибкой было, сознавал, звонить в Публичку. Но так и тянуло к телефону — еще раз набрать номер, объявиться… кому? И к музею тянуло, на кассиршу глянуть, поймать в глазах ее узнавание, протянуть папку и исчезнуть. Одно мешало: позорная жадность, любовь к текстам, где все слова могут быть лишними, неправильными, выпадающими из норм, но тем и ценными.

Так и сидел на кухне, кофе попивая и мучась выбором: а что с рукописью ветерана, куда ее — в мусорный бачок или в чемоданчик для последующей переработки? Сомнения разрешились быстро, раздался звонок — и в двери показался веселый друг Василий. От кофе не отказался, любовно глянул на телефон, затем обдал меня теплым взглядом закадычного друга, и понял я, что сам привел его в эту квартиру. Всемогущество КГБ — миф, никто никого ни за что ни про что не сцапает, не найдут тебя никогда, веди ты себя осторожно, но я-то ведь был слоном в посудной лавке, о прибытии в Ленинград оповестил гостиницу «Прибалтийская», при свидетеле забрал рукопись, телефон педагогов засекли, когда звонил в Публичку, немедленно бросили наружку ко входу в музей, опасаясь, что папка окажется в незнакомых или неверных руках.