Минако Оба - Три краба

– Ну и поищи такую. Останови машину, я тут выйду. – Да ты не сердись! Я же не в таком смысле сказал.

– А я и не сержусь. Но мне правда не о чем говорить. Уличные фонари поредели. Машина, кажется, выехала в пригород.

– Поедем к морю, – сказал розовый.

Потом они очень долго молчали.

– Ты любишь море?

– Иногда люблю, а иногда боюсь, – сказала Юри.

Он открыл окно, запахло свежестью, йодом и солью.

– Слышишь, как шумят волны?

Юри кивнула. Он остановил машину недалеко от воды. Берег здесь зарос высокой, похожей на ситник травой. Море было спокойно, как озеро, и слабо светилось в тумане.

– Залив здесь очень запутанный, – сказал розовый, положив подбородок на руль.

Юри вспомнила свою давнишнюю подругу Эйко. Ее образ всплыл в памяти, словно поднявшись из глубин темного тихого моря. У Эйко были красные, как вишни, губы. Не от природы, а потому, что они постоянно трескались и на них выступала кровь. А кожа у нее была сероватая и прыщавая.

«Я, наверно, произвожу ужасное впечатление. Словно я вся грязная, нечистоплотная…» – говорила Эйко, глядя куда-то в пустоту мрачными, полными отчаяния глазами и прикрывая прыщавые щеки пальцами. А пальцы у нее были тонкие, длинные и безукоризненно чистые.

– А может, поехать куда-нибудь далеко-далеко… – сказал розовый.

Он привлек Юри к себе, отыскал в темноте ее губы. Одна его рука лежала на ее талии, другая на колене. Так делают все мужчины.

Юри и Эйко однажды купались в предрассветном, совершенно темном море. Было это в разгар знойного лета, в День быка – летнего праздника. Тогда в деревнях еще использовали для полевых работ быков. В тот день крестьяне повели быков в море. Кругом простирались песчаные холмы. На холмах – бесчисленные поля морских огурцов. Тех самых морских огурцов, про которые поется:

Юри и Эйко босиком прошли через сосновую рощу, через поле морских огурцов, пересекли ветрозащитную насыпь и оказались на берегу. Теплые волны ласкали их тела, баюкали, качали, несли куда-то. Когда начало светать, Юри и Эйко посмотрели друг на друга и невольно сравнили себя с русалками. Действительно, они были в том возрасте, когда все девушки прекрасны, как русалки.

Бык, которого мыли у кромки воды, смотрел на них маленькими красными глазами. Юри и Эйко вместе учились в университете и жили в общежитии, в одной комнате. В то лето у Юри неудачно закончился ее первый роман и она решила поехать к Эйко, жившей на берегу Японского моря. Потом они обе вышли замуж.

Интересно, какая сейчас Эйко? Может ли она быть другом Юри, как прежде? Или им не о чем будет говорить?… Если я даже и вернусь в Японию, подумала Юри, никого там нет: ни подруг, ни друзей. Подруги живут своей жизнью, мужчины, с которыми она была когда-то знакома, тоже. Пожалуй, с мужчинами дело обстоит еще хуже. Когда-то она издевалась над ними, и они в конце концов теряли терпение и начинали ей платить тем же. Теперь, если бы с ними встретиться, и вспомнить было бы нечего, кроме старых обид. Ей хочется вернуться в Японию, наверно, потому, что она истосковалась по близким. А близких-то и нет. Не найдется человека, с которым можно было бы поговорить по душам. Вряд ли те немногие люди, с которыми она некогда дружила, отнесутся к ней по-прежнему. Большинство японцев не любит своих, вернувшихся из Америки. Она раньше тоже не любила таких. Наверно, и сейчас не любит. Выходит, я не люблю самое себя, подымала Юри.

За высокой травой гасла и зажигалась неоновая вывеска «Три краба». Мужчина не испытывал голода по женщине. Ему было просто приятно. Опустошенность и грусть, жившие в душе мужчины, передались Юри, и между ними установился какой-то нежный контакт.

– Почему ты такая молчаливая? – спросил он.

– Мне нечего говорить, – сказала Юри.

– Пойдем туда, – он кивнул в сторону «Трех крабов».

Машина, словно стареющая женщина, тяжко вздохнула и, как несмазанная колымага, со скрипом покатила по дороге.

– Домой почему-то совсем не тянет, – сказал мужчина. – Хочется еще немного побыть вот так, как сейчас…

Расслабленное тело Юри его успокаивало. Юри, прислонившись щекой к оконному стеклу, смотрела на море. Она вспомнила гладкую кожу и широкие ноздри Фрэнка Стейна, толстые губы Саши, неглубокие морщинки у носа госпожи Йокота и ее похожий, на воркованье говорок. Вспомнила голос Такэси, резкий, словно звон листов алюминия, ударяющихся друг о друга. И голос Риэ, когда она говорила «Это не женщины, а испорченные девушки», тоже резкий, но чуть потише, словно скребут чем-то острым по латуни. У отца и у дочери голоса были металлические.