Рю Мураками - Экстаз

Единственную, пожалуй, важную деталь насчет Рейко Кейко Катаока выдала мне, назвав ее черной дырой. Этот намек возбуждал мое воображение. Не знаю уж, сколько раз я мастурбировал перед отъездом в Нью-Йорк, но каждый раз это случалось, когда я пытался представить себе Рейко. Акеми звонила мне много раз. Но я не хотел ее видеть. Я вообще больше не хотел с ней встречаться, даже если голос Кейко Катаоки все еще отдавался у меня в ушах и даже если я находился в состоянии почти непрерывного возбуждения, готовый проглотить любую дозу экстази и трахаться как шальной. Акеми была частью того мира, который я сейчас отвергал. Она была полной противоположностью Кейко Катаоки. Сойтись с ней было бы чем-то вроде регрессии, поскольку Акеми как раз олицетворяла собой ту форму низости, которая коренилась в бедности.

Внутренний голос без конца доставал меня, настаивая забыть Кейко Катаоку и вернуться на работу. Было еще не поздно. «Тебе стоит лишь позвонить ей и вернуть деньги и билеты…» Однако голос этот звучал все слабее, и я не мог этого не заметить. Я не мог не заметить, что я изменился. Вместе с тем это было непостижимо, чтобы человек мог вот так совершенно измениться. То, что овладело мной, должно было уже существовать во мне, с самого рождения. Это являлось частью меня, тем, чем обладает каждый из нас, тем, что освобождает нас, когда мы пьяны, дает нам силы вырваться из пламени во время пожара, толкает людей бросаться в воду спасать утопающего, в то время как сами они не умеют плавать. «Этот человек запечатлел собственный образ в те моменты. когда энергия била в нем через край, и предпочитал его всем остальным…» — сказала как-то Кей-ко Катаока. И теперь я понимал, какой это представляло риск, даже если жить так постоянно было невозможно.

В Нью-Йорке развернулась зима.

Оставив вещи в маленьком тихом отеле в центре города, я тут же отправился в Бауэри.

Было холодно. Из всех этих жалких, опустившихся алкоголиков, сидевших на улицах, некоторые были совершенно неподвижны, как статуи, другие лишь изредка поднимали омертвелые глаза на прохожего. Небо было серое. Повсюду вокруг громоздились полуразрушенные здания, тротуары были завалены битым стеклом и камнями. От резкого запаха помоев, блевотины и дерьма перехватывало в горле. Время от времени черные лимузины, вероятно направляющиеся в сторону Уолл-стрит, спешно пересекали поле зрения всех этих жалких типов, которые, должно быть, замечали одни лишь смутные черные полосы.

Когда я здесь был в последний раз, я не придал этому значения, но теперь заметил, как легко можно было вписаться в этот руинный пейзаж: достаточно было просто присесть на скамью. Чтобы добраться до Бауэри, я взял такси. Здесь не было никаких видимых препятствий — ни реки, ни холма, ни ворот, ни стен, и тем не менее вы как будто неощутимо проникали в дру гой мир. Однажды я видел документальный фильм об одной фавеле в Рио-де-Жанейро с рядами бараков, прилепившихся к склонам холмов. Когда я был студентом, мне довелось побывать в Санья, и я прекрасно помню некий проем или арку, представлявшую собой нечто вроде входа в этот квартал. Я читал где-то, что в Бомбее бедонвиль, расположившийся вкруг храма, был отгорожен решеткой. Писали даже, что бедонвиль является неотъемлемой частью любого мегаполиса, прибежищем мрака и теней.

Бауэри не был настоящим бедонвилем, это была, скорее, особая зона, куда стекались все бездомные, клошары и бомжи города. Они теперь уже больше не мылись и, естественно, не меняли одежду. И поскольку каждый спешил напиться, как только продирал глаза, повсюду стоял смрадный запах. Поэтому неудивительно, что квартал, охватывающий около двадцати улиц и улочек, оказался в стороне от остального мира, даже если вы всегда могли выйти оттуда, двигаясь в любом направлении. В десять минут вы могли оказаться у подножия Трам Тауэр, или у Тифани, или рядом со зданием Дакоты. Однако в этих местах невозможно было встретить кого-нибудь. Это были просто точки на карте города, здания, мимо которых проходишь и не останавливаешься. Здесь мог пройти кто угодно.

Какой-то сморщенный, засаленный и вонючий тип, довольно маленького роста, ни возраст, ни расовую принадлежность которого определить было невозможно, уселся рядом со мной. За три дня до отъезда в Нью-Йорк я перестал бриться, мыться и менять белье. Я вовсе не собирался таким образом остаться незамеченным, но я давно понял, что обитатели этого квартала особенно чувствительно относились к тому, в чем выражалось у ближнего усилие воли. Здесь сразу бы вычислили шпиона, даже если бы он не мылся до этого полгода. В то же время сюда можно было явиться в смокинге, только что выйдя от парикмахера: стоило только проявить в той или иной форме отчуждение или выйти за рамки общества, чтобы тебя тут же приняли за своего.