Неджма - Миндаль

Но они ели без аппетита. Дрисс был настороже, он следил и за мной и за Хамидом, ловил каждое движение, каждый взгляд. Я убрала со стола, и Дрисс переменил спиртное, закурив сигару к коньяку. Настроение его не улучшилось.

Я мыла посуду; Хамид пришел за льдом. Наши руки соприкоснулись над раковиной — вот и все, что увидел Дрисс, когда ввалился в кухню за салфеткой, в этом он признался мне позднее, в пять часов утра.

Он побледнел и набросился на Хамида, схватив его за лацканы пиджака:

— Я запрещаю тебе вокруг нее крутиться! Слышишь, пидор?

Хамид ответил ему долгим взглядом, с кривой улыбкой:

— Ты что, заболел?

— Я психопат, антропофаг и некрофил и перережу горло твоей матери, если ты только дотронешься до Бадры. Она моя! Моя, слышишь, ты, рыцарь простаты!

Хамид отряхнулся, поправил ворот рубашки и процедил, смертельно бледный:

— А я, по-твоему, кто? Я чей?

Он весь сжался, как обиженный кот, и ушел. Я вытерла тарелки и бокалы и взяла сумку, чтобы уйти.

— Ты куда? Кто тебе позволил уходить?

— Дрисс, ты просто смешон.

— Мне все равно! Только шевельнись, и я тебе всажу пулю в затылок.

Мы провели вечер, сидя в гостиной напротив друг друга, он пил виски, я считала стежки. В полночь я отважилась подать голос.

— Я…

— Заткнись! Ненавижу тебя, стерва! Что ты возомнила? Я что, не знаю, что ты там замышляешь? Ты за кого меня принимаешь? За кого ты меня принимаешь?

— Ты слишком много выпил!

— Запрещаю тебе говорить со мной, змея! Хочешь рога мне наставить, так ведь? Теперь, когда от мадам больше не пахнет навозом, когда она носит платья от Ива Сен-Лорана, она считает, что может обвести меня вокруг пальца. Никогда! Говорю тебе, никогда! Я тебе глаза вырву!

Его было не узнать, он был ужасен. Настоящий сумасшедший.

— Ты поплатишься за это, Бадра! Ох как поплатишься! Он пошел на кухню, пробыл там пять минут и вернулся с бельевой веревкой.

— Раздевайся.

На мне было бежевое шелковое белье, у меня были месячные.

— И не вздумай плакать, — предупредил он. Я не собиралась плакать. Мне хотелось скорее со всем этим покончить.

Дрисс грубо связал мне руки за спиной. Я была согласна на то, что он побьет меня, изнасилует или сделает и то и другое. Он сказал Хамиду, что я принадлежу ему и только ему. Все остальное было неважно. Напротив, его гнев воспламенял мою душу.

Я опустила голову, когда он вошел с оловянной тарелкой. На ней угрожающе пламенели три угля. Он всегда шел дальше, чем мое воображение, он всегда опережал мои фантазии и кошмары.

— Вот что фермер Тухами сделал с Мабрукой, когда она посмела поцеловать меня в щеку на людях, на похоронах бабушки.

Он хотел, чтобы я взяла в рот пылающие угольки.

— Я мужчина не хуже, чем Тухами-издольщик! Тухами знал, как обращаться с женой. Он умел ее дрессировать. Открой рот!

Я повиновалась без колебаний. Я обожгла подбородок и кончик языка. Я до сих пор слегка шепелявлю, это расслышит лишь внимательное ухо, но ведь никто не слушает…

Он облегчил мою боль, не развязав меня, — перевернул грудями вверх, потом донес до постели на руках, как новобрачную, и уложил. Я не застонала. Я не протестовала. Я не могла говорить.

Тогда заговорил он. Он плакал часами. Он бился головой об пол, потом об стены.

— Ты хочешь от меня уйти. Теперь я знаю, ты действительно хочешь этого. Почему? Ну конечно, я сумасшедший. Конечно, я не стою и ломаного гроша, но я люблю тебя, Бадра. Мать бросила меня, когда отец попал в аварию во Франции, на дороге, идущей вдоль берега моря. И ты хочешь сделать то же самое. За что ты мстишь, за кого? Почему ты никогда не просишь меня жениться на тебе? Почему ты ни разу от меня не забеременела? Почему я никогда не заставлял тебя сделать аборт? У всех мужчин есть женщины. У меня — только влагалище, которое поглощает меня и никогда не говорит: «Возьми меня! Пусть я буду только твоей! Защити меня от чужих членов, от жестокости мира». Да, я говорю «я люблю тебя», но по-египетски, с медом и тамбурином. Я ненавижу Египет, мне начихать на Египет! Полюби меня так, как ты любишь свой Вади Харрат, шлюха, и я женюсь на тебе тотчас же!

Сказать ему, что он и был моим Вади Харратом и всем Имчуком — он один? Сказать ему, что он для меня все мужчины и женщины одновременно? Сказать, что я никогда не была в Египте, что я не арабка, как он считает, а берберка до слез? Сказать ему, что я не знаю, как любить его так, как он хочет, чтобы его любили, и что он не любит меня так, как я хочу, чтобы любили меня?