Григорий Бакланов - Давай поудим рыбу когда-нибудь

За эти годы не от чего-либо, а от сознания, что жена виновата перед ним, появлялись у него женщины. Была одна вдова на Украине, старше него. Он и прежде, холостым еще, заезжал к ней. Теперь опять начал заезжать, ставил машину в саду под деревьями. Светила луна в белую стену хаты, слепо блестели черные стеклаокна, блестели выпуклые стекла кабины. Луна перемещалась, тень длинного, крытого брезентом кузова постепенно заслоняла собой стену дома, гасила в окне блеск стекол. Сменщик вначале обижался, ночевал в кабине, но и у него вскоре завелась тут знакомая. По холодку, по улежавшейся за ночь влажной пыли, стряхивая на себя росу со слив и вишен, они выезжали из хутора, и хорошо было вести мощную машину, вставало солнце, сквозь мокрое от росы ветровое стекло, по которому махали «дворники», асфальтовое шоссе впереди блестело, как река.

А то была еще «профессорша». Он уже работал шофером такси, из-за левых этих грузов начались неприятности, и он перешел в таксомоторный парк: не он работу искал, работа искала его повсюду. Везя пассажиров по Москве, не мог удержаться иной раз, начинал рассказывать про «профессоршу», как покупает торт, бутылку вина и приходит к ней в пятницу вечером.

— Доктор наук!

Ей было тридцать пять лет, сыну двенадцать, а с мужем она разошлась давно. Она действительно была кандидат каких-то наук. Носила большие, в красивой оправе очки с сильными стеклами, она их снимала, клала на тумбочку рядом с тахтой, и лицо ее с зажмуренными вздрагивающими веками, побледневшее, задыхающееся, бывало таким исступленным, что однажды он испугался, показалось умирает. Но за столом, когда они пили чай, она вновь была холодная и чужая, как будто не она захлебывающимся голосом только что говорила все эти слова, которые и он, когда схлынуло, не решится повторить при ней.

Была она худа, делала особую гимнастику (однажды показала, как она выгибается), питалась по своей системе, жирного не ела, вина не пила вовсе, и торт наполовину съедал он сам. Отодвигая от себя, говорил: «Сына угости, не пропадать добру…»

Но рассиживаться за столом не позволяла: «Так! Все! Мне нужно работать!» Он уходил от нее злой, бывало, и плюнет в лифте со зла. «Подумаешь, профессорша!..»

И решал твердо: больше не придет. Но наступала пятница, он вновь покупал торт с кремом, бутылку вина — из самолюбия. И, неся все это в руке, шел. Оборвалось все внезапно. Они пили чай и даже не спешили в этот раз, он хотел поразговаривать, расположился душой, вдруг она встала, начала собирать посуду, прямо из-под рук отобрала у него тарелку с недоеденным куском. «Так! Все! Больше не приходи!» И, захлопнув за ним дверь, еще и цепочкой звякнула. Вот это больше всего обидело: цепочку накинула, как будто он сейчас кинется вламываться к ней.

Только на четвертом месяце беременности жена сказала, что у них будет ребенок; сам он и этого не заметил. И, глядя в ее припухшее лицо, будто узнавая заново, ничего, кроме досады, в тот момент не почувствовал — девять лет думала, надумала не вовремя. Ребенок родился маленький, слабый: два шестьсот. И это у них, двух здоровых людей; жена после родов особенно расширилась, стала крупная вся. А этот, сморщенный и красный, как ободранный кролик, даже не плакал, пищал только, не разлепляя глаз; так попискивают в куче слепые щенята, греясь общим теплом. И вот что-то случилось с ней, ночи навылет, как помешанная, просиживала над ребенком, вбила себе в голову, что умрет, а она и не услышит, как звал ее. Другой раз встанет он среди ночи попить (за ужином под телевизор съедалось много), сидит она в рубашке, стережет, глаза в темноте блестят — слезы ли в них, свет ли такой от фонаря за окном сквозь тюлевую занавеску? Случалось, и пожалеет ее, позовет к себе посогреться, она подчинялась, шла, ноги под одеялом ледяные. Днем до обеда ходила неприбранная, с затеками молока на кофте. Она и своего кормила, и соседскую девочку выкармливала — там у матери после грудницы пропало молоко, — и еще на третьего хватило бы, а мальчишка все равно плохо рос, вроде бы и не болел, а слабый какой-то. «Смотри, какой он умненький у нас, какой разумный, — гордясь, она подносила к нему сына, тетешкала на руках, — смотри, какие глазки у нас ясные!..»

Впервые ощутил он ребенка, когда тому, наверное, уже четвертый год шел. Или пятый. Как-то вечером показывали матч хоккейный перед программой «Время», наши с нашими играли вполноги, мелькали перед глазами с клюшками. Мальчик подошел, стал рядом.

— Ты чего?