Григорий Бакланов - Дурень

Зима в том году стояла снежная. И все подсыпало и подсыпало. Как закружит метель, к утру ни с крыльца соступить, снегу по колено, ни машину из гаража выкатить.

Семен обзавелся большой дюралевой лопатой, вначале сам ходил, предлагал дорожки расчистить, потом от просителей отбою не стало, уже и по отчеству обращаются: Семен Палыч, Семен Палыч… Вообще-то он по отцу — Петрович, да ладно… Еще горят фонари, тьма, как ночью, а Семен уже скребет лопатой. И вечером, когда возвращается, горят по улице фонари, как будто дня и не было. Возвращался весь мокрый, как мышь, волосы под шапкой мокрые, слиплись.

Первой, что у него деньги завелись, догадалась Нюрка, которая к обидчикам профессора ходила полы мыть:

— Тебе, может, чего постирать? Да вот у тебя и машина стиральная стоит.

— Не трог!

— А чего она?

— Негодящая.

— А ну я погляжу…

— Не трог! — прикрикнул на нее Семен.

Машина, и правда, была старая, даже краска на ней облупилась, такую и задарма никто себе не возьмет. Хозяйка строго-настрого предупредила, чтоб он не вздумал ее включать: у нее мотор перегорел, не дай бог — замыкание. И Семен сообразил: в нее-то под тряпки и стал прятать деньги. Без денег плохо, а и с ними — морока.

Думал, думал, куда бы их запихнуть понадежней, под пол лазал, извозился весь, пригреб, пригреб землей пакетик целлофановый, сверху половинкой кирпича придавил, а снова полез туда, добавить заработанное, мыши объели. И ведь не жрут они целлофан! Обгрызли. Вот тогда-то и догадался прятать деньги в стиральную машину, сюда уж точно никто не полезет.

Забрала Нюрка его барахлишко с собой, принесла все выглаженное. И впервые на кухне его холостяцкой запахло едой: Нюрка в большой кастрюле сварила борщ. А какие борщи варила мать! Настоящие, украинские, ложка стоит в нем. Да еще с чесноком, со сметаной. Он и в лагерях ничто так не вспоминал, как эти борщи: вспомнит, вспомнит, да и заснет голодный. Откуда Нюрке уметь, что она сама в жизни видела хорошего? Две тарелки съел от души, а то все чаек да чаек, да в сухомятку чего-нибудь пожует наспех, утерся полотенцем, и лицо, и шею:

— Насыпь еще.

Это мать так говорила бывало: «Борща насыпать?».

В тот вечер Нюрка домой не пошла: три километра идти, темно, да и метель поднялась кстати. И постепенно начал он привыкать, уже и мысли сами собой одолевать стали: все ж таки комната у нее есть, хоть в общей квартире на три семьи, но — своя. А мысль, как вошь, заведется — не выведешь.

Но тут Нюрку прогнали с позором да с криками: хозяйка, к которой она ходила полы мыть, застала ее со своим мужиком, с тем самым увечным, которого год целый в коляске возили, пока на ноги встал. А вот поди ж ты…

В детстве Семен видел сны, даже летал во сне, это он помнит. А в лагерях ночи короткие, только лег — «Па-дъем!». Но теперь от обиды, что ли, ворочается с боку на бок, сам не поймет, снится ему или мнится? И светлей, светлей занавеска на окне. Луна, что ли, взошла? Отвернулся к стене, натянул одеяло на ухо. Но и по стене свет и тени бродят. Семен встал, отодвинул занавеску. Что такое? Березы стоят розовые, снег розовый под ними, и с неба сыпет снег красными хлопьями.

Похоже, горит что-то. В те бы окна глянуть, с той стороны горит, да дом от него заперт. Семен — ноги в валенки, как молодой солдат по тревоге: сначала сапоги натянет, потом сообразит, штаны забыл надеть. Когда выскочил, там уже полыхало, на соседней даче. А по крыше террасы бегает голый человек.

— Прыгай! — кричит ему снизу Семен.

А тот либо не слышит, шифер уже начал стрелять, либо от страху в голове помутилось. Принес Семен лестницу, подставил, и вот он весь, как есть, перед ним: трусы на голом теле да летние сандалии на ногах.

— Там еще есть кто, в доме?

Трясет головой:

— Нет никого.

Семен повел его к себе, уже въезжала в улицу пожарная машина, светя фарами. В тепле стало его трясти. Семен снял с веревки подсохшие фланелевые портянки, размял в руках, а тот и наматывать их не умеет, дал свои резиновые сапоги, дал кое-что из одежонки, а когда тот оделся и встал осанисто, Семен перешел с ним на «вы»:

— Вы уж сапоги привезите, а то весной работать будет не в чем.

— Привезу, привезу.

Под навесом стояла у него машина, дорогая иномарка, слух был, собирается летом строить для нее гараж, Семен издалека понадеялся, работа и для него тут найдется.

Сел погорелец в машину в Семеновых сапогах и уехал, мигнув на повороте красными огнями, не стал ждать. А Семен вместе с пожарными всю ночь тушил дачу. И еще две ночи подряд. Вроде бы, залили все, стоят кирпичные стены закоптелые, где были окна, мутные сосульки огромные свисают, а ночью внутри, куда крыша рухнула, опять разгорается. Хозяин не приезжал ни разу. И сапоги не привез. Станет солидный человек из-за них ездить, когда у него дача сгорела, выбросил, небось, на помойку. А все же краешек надежды оставался: бог с ними, с портянками, ладно уж, но сапоги… Будет случай приехать, может, привезет. А сам никому об том — ни слова, помалкивал, еще обсмеют.