— Помню, как сейчас…
Каждый его рассказ начинается этим обязательным «Помню, как сейчас…» Под щелканье ножниц над моей головой я слушаю про неведомую мне жизнь. И непременно расскажет он, как, бывало, бреет маршала, а генералы, вызванные для доклада, уже ждут. И вот выходит Трофимыч с бритвенными принадлежностями, все сразу — к нему:
— Трофимыч, что там? как? Сам в каком расположении духа?
И Трофимыч всех обнадеживает.
Сколько раз я стригся у него, столько раз слышал это, и всегда в тех же самых словах. Значит, прочно у него записалось: однажды и на всю жизнь, а было или не было, не поручусь.
Еще любит он рассказывать, как появился в штабе новый генерал и, не разобравшись, приказал Трофимычу брить себя ежеутренне.
— Я обслуживаю маршала, но что я могу сказать? — прибедняется Трофимыч и чешет ухо плечом. — Я всего только боец, лицо подчиненное, последнее приказание для меня — закон.
И вот тут позади кресла начинает вырастать другой Трофимыч. С электрической машинкой в руке он вытягивается по стойке «смирно»:
— Слушаюсь, товарищ генерал! — Живот его толкает спинку кресла. — Как прикажете доложить, если товарищ маршал вызовет меня к себе? Был занят у вас?..
Некоторое время он стоит вот так, наливаясь и краснея, очки мечут прожигающий лазерный луч.
В ту давнюю пору было ему сорок с небольшим, он любит достать из бумажника свою фотографию того времени: «Сколько дадите мне здесь?» Я выпрастываю руку из-под простыни, смотрю долго: «Вообще-то глаз у меня точный, если ошибусь — ненамного…
Двадцать шесть?» — «Сорок один!» — торжествует Трофимыч. Это повторяется всякий раз, наверное, он стал забывчив.
Вот так зашел я постричься и в тот день. Зима стояла сиротская, конец января — как первые дни марта: жидкий снег под ногами, в воздухе — испарения, сырой туман и день как сумерки. Но в парикмахерской слепило электричество, один в своей глухоте — ему теперь слышней других звуков шум в собственных заросших седым волосом ушах — сидел Трофимыч в белоснежном халате, голым затылком к двери, а на журнальном столике, на белой салфетке, ждали посетителей «Крокодилы» и «Огоньки», разложенные в образцовом порядке. Меня он не услышал, увидел перед собой мое отражение в черном стекле окна и обернулся. Был он по погоде пасмурен, перезаряжая ножи в электрической машинке, вздыхал, смотрел в окно.
— Сегодня двадцать девятое января, — сказал Трофимыч и очень значительно поднял брови. Вся надбровная часть у него меньше, чем глазу хочется видеть: мысленно прибавляешь прическу, а ее давно нет, голая у Трофимыча голова, от бровей до шейных позвонков — голая. Только над ушами серебрится что-то, примятое темными дужками очков. Но все это не мешает ему с верой в глазах рекомендовать посетителям прекрасные средства для ращения волос. — Я сидел сейчас и думал: двадцать девятое января! Помните, точно такая была погода. Ай, что там делалось!..
Вы тогда были там?
— Был.
— Что?
Я переждал жужжание машинки у моего виска, кивнул: был!
— Там, рассказывают, было что-то ужасное! У него оказалось столько танков!
Танков у него действительно оказалось много, больше полутысячи, ими он и протаранил наш 3-й Украинский фронт, разрезал до Дуная на две части. Тогда мы этого не знали, но почувствовалось: окружают.
Странной силой обладают сами названия тех лет: Веспрем, Дунапентеле, Дунафельдвар, озеро Веленце, озеро Балатон… Все вдруг оживает, даже ощущения того времени. Мор, Маргит — и я вижу трупы убитых, и труп того немца, который лежал на открытом месте по дороге к нашему наблюдательному пункту. Там все простреливалось. Замерзший, лежал он на снегу, одно бедро — красное: осколком, наверное, разворотило. Почему-то мне подумалось, когда первый раз пробегал мимо под пулями: вот здесь, около него, меня убьет. А уж как подумал, ничего с собой сделать не мог: сколько раз приходилось пробегать в ту и в другую сторону, ждал — сейчас стукнет. И ведь чуть не сбылось.
Шепелявя от волнения, Трофимыч рассказывает, как двадцать девятого января срочно сажали в машину начфина и его — «Помню, как сейчас!..» — как отправляли их за Дунай. Не знаю, какую особую ценность представлял он для разведки, но, конечно, попади он со своими помазками и бритвами в плен, переполох был бы страшный: самого командующего брил, всех в лицо знает!..
Он рассказывает, а я вспоминаю свое, что у нас было, на этом конце подзорной трубы, где все такое уменьшенное в масштабах истории. Оказывается, немцам удалось тогда обмануть командование нашего фронта, ввести его в заблуждение, как теперь пишут об этом. Они сняли свой 4-й танковый корпус из-под Бичке, погрузили в железнодорожные эшелоны. Солдатам было сказано, что везут их на центральное направление, там шестой день наступали наши Белорусские фронты, шла Висло-Одерская операция. Но повезли их на наш участок, в район Веспрема, и вот этого ни разведка, ни командование нашего фронта не знали.
Читать дальше