Кирилл Чистяков - Фаза Урана

Я возвращаюсь в комнату и начинаю рассказывать, как познакомился с Варварой Архиповной: о ее кошках, о банкомате, о чае, об ограблениях. В моей соседке не ощущается ничего трагического, ни малейшего намека на скрытые недуги, и Аня делает вид, что ей неинтересно. И тогда я говорю Ане:

– Дом построили немцы, пленные фашисты. Они добывали глину и возводили Дом.

Аня молча кивает, будто к делу это не относится. Но на следующий день она приходит вновь и в руках у нее коробка от киевского торта.

– Это подарок для тебя, Растрепин. – Аня протягивает коробку.

– Спасибо, но я не очень люблю сладкое.

– Это совсем не сладкое. Загляни.

Я открываю коробку и достаю оттуда фашистскую каску. Каска неплохо сохранилась и почти не ржавая. В той части каски, которая должна прикрывать затылок – дыра. Третий глаз. Яйки, курки, млеко.

– Откуда это у тебя?

– Я нашла каску, когда училась в третьем классе, нашла в лесу. Мы с папой собирали грибы. Я хотела сдать ее в школьный музей. Но фашистскую каску не приняли. У нас, в школьном музее и так был десяток таких касок.

Я кручу-верчу каску в руках. Когда я учился в школе, мне часто приходилось оформлять стенгазету. На Девятое Мая я обычно каждый год рисовал одну и ту же картинку: луг, на ней растет трава и лежит каска, из дыры в каске прорастает полевой цветок.

Я напяливаю каску на голову и, кривляясь, соплю, как Дарт Вейдер:

– О, Люк, мой сын, тебя ждет темная сторона Силы!

Аня смеется. Я хочу ей тоже что-то подарить, но у меня нет ничего. Не дарить же ей трехколесный велосипед «Гном-4»? Тогда я ей отдаю коробки со своими любимыми диафильмами: «Мальчиша – Кибальчиша» и «Антигуманизм буржуазного искусства».

К моему удивлению, Аня очень рада подарку. Оказывается, она тоже любит диафильмы.

День выдался необычайно звонким. Ветер, насвистывая, прорывался со стороны водохранилища, как сквозь фильтр. Было слышно, как на автодроме газуют учебные машины и перегреваются сцепления. В свернутых трубочках кленовых листьев дрыхли гусеницы – этих вредителей ничто не могло разбудить. Я сидел на балконе и смотрел диафильм «Веселые Картинки». Дюймовочку как раз похитил Карабас-Барабас, когда Аня, продолжающая набирать свою дипломную, окликнула меня.

– Растрепин, что это за стихи? – спросила она, когда я вернулся в комнату.

– Какие стихи?

– Вот эти:

Вот незадача! А я думал, что стер их давно. И где она откопала этот пыльный файл?

– Это мои стихи, – признаюсь я.

– Ты пишешь стихи?

– Когда-то писал. Сейчас – нет.

– А их печатали?

– Конечно.

– Прочитай что-нибудь, пожалуйста, а, Растрепин? Из последнего, OK?

Я, от нечего делать, залезаю на табуретку и декламирую из последнего:

– И это все? – удивляется Аня.

– Все. Это текст на этикетке подсолнечного масла. Его производило одно из подразделений фирмы, где я работал. Тиражи были такие, что и Бродский бы позавидовал.

– А сейчас ты совсем-совсем ничего не пишешь?

– Совсем-совсем ничего.

– Почему?

– Я плохой поэт, и стихи мне мои не нравятся.

Я говорю правду. Мне на самом деле не нравятся мои стихи. Мой единственный сборник назывался «Энцефалитный Буцефал». Что может быть хуже?

– Да? Знаешь, мне твои стихи тоже не нравятся. – Аня поворачивается к монитору и продолжает набирать курсовую.

Я слезаю с табуретки и расстроенный иду на балкон досматривать диафильм. Чтобы стать поэтом или писателем у меня нет никаких предпосылок: я не еврей, не левша, не гомосексуалист и даже не эпилептик. Я сознаю свою бездарность. Но когда я в ней признаюсь девушкам, то жду совершенно другого. Жду, что меня начнут хвалить и примутся доказывать мне, что я талантлив, а я буду сидеть и слушать, и мне будет приятно… На этот раз не сложилось. Обидно, черт побери.

Операционная система Windows попрощалась с Аней своей заезженной мелодией. Аня выключила компьютер и вышла ко мне на балкон. Самоделкин тем временем смастерил летающую тарелку и Веселые Картинки настигли Карабаса-Барабаса, который украл Дюймовочку. Кинднеппингу – нет.

– Не обижайся, Растрепин. У тебя, я думаю, получится написать хорошие стихи, если ты захочешь, – говорит Аня.

– Я никогда не обижаюсь. Это поэта обидеть легко, а я не поэт.