Эльфрида Елинек: Дети мёртвых

Когда людям плохо с самими собой или с соседями по столу, их лучше забрать, за большим количеством людей нам, к сожалению, не уследить. Может получиться, что их станет ещё больше, а пока что они затаились в других местах отдыха. Местные к нашим услугам. Они в моих глазах ничего не приобрели и ничего не потеряли. Разве можно кому-то помочь? Кто сорвался в пропасть, куда так и не достал жёлтый луч его фонарика и где он сам не более чем камень, на котором только на мгновение что-то вспыхнет и погаснет, потому что солнце закатилось.

Сельская гостиница—как душа, которую показывают группе^фистов: зачарованная, но не замкнутая, так она инокоэдрся в теле гор и разрушает их характер. Он стар. Раньше более благородные постояльцы оставляли свои отпечатки на лавочках перед домом и на массивных перилах лестниц, теперь обычный люд прикладывается здесь к своим пивным бутылкам. Чуткость и юмор — свойства старой дворняги, которая всё с тем же воодушевлением ждёт конца обеда. Какой ясный отпускной день! И как отшлифован его инструмент—время, которое нас опустошает, создавая между нами связи, которые потом придётся рвать. Скоро мы не сможем выносить другого, кого мы сами же недавно выбрали себе в соседи. Ненастье чёрными лапами хватает Красную стену, но поскольку ему ничего не обламывается, оно принимается за громоотвод на крыше, который, наконец, отводит молнию в землю. Не посредники ли там выступили — промежуточные существа между жизнью и смертью? Все они странники во времени, которые уже выпали из забега на время, поэтому не могут быть классифицированы по олимпийскому разряду. Да достаточно ли глубоки в земле могилы? Ведь мёртвые, по их же собственной воле, измельчены. Разве они могут воссоздать свои тела из пепла? Спокойно, живые здесь молчат! Может, их провели через ворота, пока мы томили наш дух в кипящем жире, которым брызгало на нас от дивных видов со специальных лавочек на обзорных площадках. Иногда мы подбрасывали его вверх и давали ему снова плюхнуться назад, духу. Мы раскрыли себя под натиском бури, этого скорбного воя, который уже исторгся; ведь это самое непосредственное, что нас трогает.

Плоды переспевают и падают, сейчас осень, срываются с черенков, шлёпаются в траву и лопаются — и это после того, как они так долго чванились на дереве. Иногда они попадают прямо на шезлонги, поэтому кто хочет понежиться в такое позднее время года, берёт все риски на себя. Пенсионеры могут теперь позволить себе неспешный отдых, эти бедняги; их часто будит трубный звук портативных приёмников: они бьют в литавры вместе с Райнхардом Фендрихом, не попадают и выпадают из такта. Они нашли природу, и нашли её прекрасной. Природа пуста, но полна самообладания. Мы-то ею обладать не можем — должно быть, это сделал кто-нибудь другой. Мы себя-то не можем взять в руки, когда наше дело уже сделано. Вроде как нас тогда и дома не было. Или у нас не все были дома. Не про нас ли и не про наши ли заботы пишет этот журнал? Должно быть, на нас снизошёл огонь небесный! Кто тут знаменит и принадлежит к считанным единицам? Надо бы поджечь себя вместе с газетными страницами, на которых тебе никогда не появиться, в тёплой печи приезжего, которого ты надеешься заинтересовать своей судьбой на случай прогулки. Там, в трескучем пламени, мы раздуем восхищение нашим спортивным обществом. Собачье дерьмо на наших ботинках не сдалось нам так, как это спортивное общество! Отпуск приводит к тому, что людям приходится терпеть, когда им, ни в чём не повинным, накидывают на шею петлю разговора. Господин или дама, которые попались в эту петлю, останавливаются дрожа. Их бока судорожно вздымаются и опускаются, на них проливается святая, хоть уже и не столь прозрачная вода, и вместе с водой мы выплёскиваем на них и себя. Сидеть на раскалённой полке сауны, каждую секунду желая вскочить, — вот что такое отпуск: истязать собой других. На склоне расступаются деревья. Лошади понесли, прежде чем мы успели заметить, потом — огонь! — горло воспалилось, и вот уже новое знакомство, пустой звук и пустое изображение. Люди эскизно набрасывают линии судьбы своих детей и внуков, пока слой краски не утолщается настолько, что любимые люди вдали не могут больше ни вздохнуть, ни охнуть от масла и краски. Отпуск. Маленький ответ жизни после того, как много месяцев умасливал её, то есть бился, колотился и добавлял щепотку соли.

Разжиревшие певцы отвечают самими собой, когда им задают вопрос о творческих задачах. Их поджидают дорогие машины. Поклонение тысяч покупателей, которые несут домой диски, подогревает людей, у которых нет ни малейшего интереса продолжать петь. Столько огня в наших артистах — хватило бы запустить ракету, чтобы отправить в космос всех этих плутов, чтоб они смогли вернуться, лишь когда огонь в аппарате погаснет. Из-под их грубых лап выходят диски, и бокалы в их руках послушны, как дрессированные тюлени. Наверх всплывает то, что не тонет. Счастье певца в том, что ему удалась эта песня, как обронил австро-бард, как его здесь называют — ^наверное, потому, что у его песен длинная борода была ещё в те времена, когда сам он не родился. Такое уместно ронять по садам-огородам, когда в разгар сезонных работ все толкутся в одной мансарде, занятые банками и бутылями, то и дело подтирая там, где человек и животное, окрылённые своими большими и малыми делами, роняют их по всему помещению.