Элена Ферранте - История о пропавшем ребенке [litres]

Никогда прежде, даже в детстве, нас с Лилой не разделяло столь малое пространство. Мой пол был ее потолком. Два лестничных пролета вниз – и я у нее, два пролета вверх – и она у меня. По утрам и вечерам я слышала доносившийся из их квартиры шум: неразборчивый гул разговоров, радостный лепет Тины, ответные восклицания Лилы, голос Энцо – обычно молчаливый, он постоянно разговаривал с дочкой и часто пел ей песни. Наверняка и Лила ловила звуки, свидетельствовавшие о том, что я неподалеку. Когда она была на работе, а старшие девочки в школе и со мной оставались только Имма с Тиной (днем я брала ее к себе и укладывала спать вместе с Иммой), я чувствовала, что внизу пусто, и ждала, когда раздадутся шаги Лилы или Энцо.

Моя жизнь наладилась. Деде и Эльза заботились о Имме, водили ее гулять или в гости к Лиле. Когда мне нужно было уехать, Лила присматривала за всеми троими. Давно у меня не было столько свободного времени. Я читала и редактировала свою книгу; мне было хорошо без Нино и страха его потерять. Отношения с Пьетро тоже улучшились. Он стал чаще приезжать в Неаполь, окончательно привык к серости и нищете квартала и к неаполитанскому акценту, особенно заметному у Эльзы, а иногда даже оставался у нас ночевать. Он был вежлив с Энцо и подолгу разговаривал с Лилой. Раньше он отзывался о ней плохо, но теперь, я видела, радовался встречам с ней. В свою очередь, Лила после его отъезда вспоминала о нем с энтузиазмом, какого я прежде за ней не замечала. «Сколько же книг он прочел? – спрашивала она серьезно. – Пятьдесят тысяч? Сто?» Судя по всему, она видела в моем бывшем муже воплощение своих детских фантазий о людях, которые пишут не ради денег, не потому, что это их работа, а ради знания.

– Ты очень умная, – сказала она мне однажды вечером, – но мне больше нравится, как говорит он: как по писаному, но не по чужому писаному.

– В отличие от меня? – спросила я в шутку.

– Пожалуй.

– Что, и сейчас я говорю не своими словами?

– Да.

– Если б я не научилась так говорить, меня нигде не воспринимали бы всерьез, разве что здесь.

– Он такой же, как ты, только естественнее. Когда Дженнаро был маленький, я еще не знала Пьетро, но мечтала, чтобы мой сын вырос именно таким.

Она часто говорила со мной о Дженнаро. Сетовала, что должна была дать ему больше, но ей не хватило ни времени, ни возможностей, ни стойкости. Она призналась, что поначалу учила его чему могла, а потом потеряла веру в него и забросила. Однажды от разговоров о сыне она перешла к дочери. Лила боялась, что Тина вырастет и тоже испортится.

– Теперь ты тут, и мне нужна твоя помощь, – серьезно сказала она. – Помоги мне сделать ее такой же, как твои дочери. Энцо тоже присоединяется, он просил меня поговорить с тобой.

– Хорошо, конечно.

– Ты поможешь мне, а я тебе. Школы тут недостаточно: помнишь учительницу Оливьеро? Много она мне дала?

– Тогда были другие времена.

– Ну, не знаю. Для Дженнаро я старалась как могла, а ничего не вышло.

– Это из-за квартала.

– Не думаю. – Она посмотрела мне прямо в глаза: – Но раз уж ты решила остаться с нами, квартал мы изменим.

За несколько месяцев между нами установились очень близкие отношения. Мы привыкли вместе ходить по магазинам, а по воскресеньям, вместо того чтобы слоняться по рынку вдоль шоссе, вместе с Энцо отправлялись в центр, чтобы девочки могли искупаться в море и позагорать. Мы шли по виа Караччоло или через парк «Вилла Комунале». Энцо нес Тину на плечах – он ее очень баловал, пожалуй, даже слишком. Но и о моих дочках не забывал: покупал им воздушные шары, сладости, играл с ними. Мы с Лилой нарочно держались позади и болтали обо всем подряд, но не так, как когда были подростками, – те времена канули безвозвратно. Она просила меня прокомментировать то, что слышала по телевизору, я делилась с ней тем, что знала сама, рассказывала о постмодерне, о проблемах в издательском деле, о новых феминистских идеях… Лила слушала внимательно, с легкой, почти незаметной усмешкой, а если перебивала, то только просьбой разъяснить непонятное – своего мнения она никогда не высказывала. Мне нравилось говорить, нравилось, с каким любованием она смотрела на меня, нравилось слышать от нее:

«Как много ты знаешь! О каких проблемах размышляешь!», даже когда мои рассуждения казались ей смешными. Когда я спрашивала, что она сама думает по тому или иному поводу, она отмахивалась: «Не заставляй меня нести чепуху». Она часто расспрашивала меня об известных людях и очень расстраивалась, если выяснялось, что я с ними незнакома. Не меньше она огорчалась и когда я говорила неприглядную правду о тех из них, с кем мне приходилось иметь дело.