Элена Ферранте - История о пропавшем ребенке [litres]

Не знаю, повторила она последнюю фразу за Лилой или высказала собственные мысли, но мне они не понравились, и я решила вмешаться. Я говорила мягко, но достаточно решительно: «Сколько прекрасных историй рассказывает тебе тетя Лина! Это замечательно. Но она человек увлекающийся, и ты не должна думать, что люди с такой легкостью совершают дурные поступки, тем более депутаты, министры, сенаторы, банкиры, даже каморристы. Что мир движется по кругу: сегодня хорошо, завтра плохо, а послезавтра опять хорошо. Просто надо работать, честно делать свое дело, что бы ни происходило вокруг, и стараться не допускать ошибок, потому что за ошибки приходится расплачиваться».

У Иммы задрожала нижняя губа. «Папа что, не вернется в парламент?» Я не знала, что ей ответить, и она это поняла. Словно подталкивая меня к нужному ответу, она добавила: «А тетя Лина считает, что он вернется».

Немного помолчав, я все же сказала: «Нет, Имма, я так не думаю. Но то, что папа теперь не такой большой человек, как раньше, еще не причина меньше его любить».

Я полностью просчиталась. Нино, как всегда, вывернулся из ловушки, в которую угодил. Имма была счастлива и умоляла меня договориться с ним о встрече, но он затаился и не выходил на связь. После того как мне наконец удалось до него дозвониться, он повел нас в пиццерию «Марджеллина». От былой жизнерадостности не осталось и следа: он был дерганый, рассеянный, учил Имму никогда не доверять политикам и жаловался, что его подставили левые, которые на самом деле никакие не левые, потому что они хуже фашистов. «Вот увидишь, – уверял он ее, – папа еще все исправит».

Впоследствии я читала его статьи, в которых он агрессивно отстаивал свои давние идеи, в том числе о подчинении судебной власти исполнительной. «Сегодня судьи потакают тем, кто метит в самое сердце государства, а завтра объявляют гражданам: это сердце больное, его пора на свалку», – с возмущением писал он. Сам Нино на свалку не собирался. Переходил из одной партии в другую, все больше смещаясь вправо, и в 1994 году добился своего, вернувшись в парламент.

Имма радовалась, что снова стала дочерью депутата Сарраторе, за которого в Неаполе проголосовали очень многие. Узнав новость, она заявила мне: «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь».

Я не обиделась. Дочь всего лишь хотела сказать, что я была несправедлива к ее отцу и недооценивала его. Ее слова «Вот ты пишешь книги, а заглядывать вперед, как тетя Лина, не умеешь», дали неожиданный эффект: я наконец обратила внимание на тот факт, что Лила, способная, если верить Имме, провидеть будущее, в пятьдесят лет вернулась к книгам, учебе и даже начала писать. По мнению Пьетро, она делала это, чтобы излечиться от тоски по Тине. Но в свой последний год жизни в квартале я перестала довольствоваться как предположением Пьетро, так и посредничеством Иммы, и напрямую спросила Лилу:

– Откуда у тебя такой интерес к Неаполю?

– А что тут плохого?

– Ничего. Я тебе даже завидую. Учишься в свое удовольствие, а я вот читаю и пишу только по работе.

– Ничему я не учусь. Я просто смотрю на здание, улицу, памятник, а потом при случае что-нибудь об этом читаю, вот и все.

– Это и называется учиться.

– Брось, что за чепуха!

Она уходила от ответа, как будто не доверяла мне. Правда, иногда она вдруг загоралась и рассказывала мне о городе так, словно видела в нем не просто лабиринт улиц, по которым мы ходим каждый день, а одной ей известную тайну. Ей было достаточно произнести несколько фраз, чтобы Неаполь превратился в самое необыкновенное место на земле, полное скрытых смыслов. Я слушала ее, и в голове вспыхивала искра, благодаря которой я с новыми силами садилась за работу. Какое упущение с моей стороны! Я родилась и столько лет прожила в Неаполе, но так ничего о нем и не узнала. Я во второй раз собиралась бежать из города, в котором провела в общей сложности тридцать лет, но он так и остался для меня незнакомцем. Когда-то меня укорял за это невежество Пьетро, теперь я сама не могла его себе простить. Я слушала Лилу и поражалась собственной дремучести.

Лила, которая по-прежнему, не прилагая никаких усилий, схватывала все на лету, могла рассказать о любом памятнике, любом камне в городе, придать его существованию такое невероятное значение, что мне хотелось бросить глупости, которым я посвятила всю жизнь, и заняться тем же, чем она. Только «глупости», благодаря которым я жила обеспеченно, отнимали у меня все силы, и часто работать приходилось даже по ночам. Порой, когда в квартире наступала тишина, я отвлекалась от своего текста и думала о Лиле. Наверное, она тоже не спит и что-то пишет: пересказывает прочитанное в книгах или излагает собственные мысли. Возможно, ее вообще не интересуют исторические факты, которые нужны ей только как отправная точка, чтобы дать волю фантазии. Наверняка она работала, как всегда, охваченная внезапным азартом, который постепенно ослабевал и выдыхался: то заинтересуется фарфоровым заводом рядом с Королевским дворцом, то бросится собирать информацию о церкви Сан-Пьетро-а-Майелла, то ищет доказательства пребывания в городе путешественников-иностранцев, которых она одновременно боготворила и терпеть не могла. «Все они, – говорила она, – из века в век восхищались нашим огромным портом, морем, кораблями, замками, Везувием – его черной громадой с бушующим внутри пламенем; они превозносили Неаполь – город амфитеатров, скверов, садов и дворцов. Но те времена прошли, и теперь все дружно жалуются на разруху, коррупцию и нищету, материальную и духовную. Ни одно учреждение, скрытое за изящным фасадом и громким названием, нормально не работает, несмотря на многочисленный штат. Ни в чем нет порядка, вокруг толпы народу, на улицах нет проходу от торговцев – чего они только не продают! – попрошаек, нищих и галдящих прохожих. Неаполь – самый шумный и бестолковый город на земле!»