Элена Ферранте - История о пропавшем ребенке [litres]

Так было в хорошие дни. Им на смену приходили плохие. Лилу бросало то в жар, то в холод; она то вся желтела, то краснела; злилась и на всех орала; изводила Кармен, обзывая ее дурой и плаксой. После операции ее организм вел себя еще более непредсказуемо, чем раньше, и Лила вообще перестала себя сдерживать. Эльзу она на дух не переносила, к Деде постоянно придиралась, даже на Имму покрикивала; если я с ней о чем-то говорила, она могла без предупреждения повернуться ко мне спиной и уйти. Дома ей не сиделось, на работе – тем более. Она садилась в автобус или спускалась в метро и куда-то уезжала.

– Куда ты ездишь? – спросила я ее как-то.

– Катаюсь по Неаполю.

– Я понимаю, что по Неаполю, но где именно?

– С каких пор я должна перед тобой отчитываться?

Она скандалила по любому поводу, но больше всего доставалось ее сыну. Причиной своих ссор с ним она считала Деде и Эльзу и, кстати сказать, не так уж ошибалась. Моя старшая дочь с удовольствием проводила время с Рино, и Эльза, чтобы не сидеть одной, сменила по отношению к нему гнев на милость и все чаще составляла им компанию. В результате он перенял их манеру во всем противоречить старшим, но если девочки видели в ней предлог лишний раз поупражняться в красноречии, то Рино выдавал какую-то жалкую невнятицу, чем выводил Лилу из себя. «Эти-то две хоть умные, – бушевала она, – а ты, как попугай, повторяешь за ними любую чушь!» Особенно ее бесили всевозможные клише, проникнутые мятежным духом и произносимые с сентиментальным пафосом. Впрочем, она и сама то и дело повторяла лозунги анархистов, на мой взгляд безнадежно устаревшие. Помню, во время предвыборной кампании 1987 года мы крупно поссорились, узнав из газет, что в Кьяссо арестовали Надю Галиани. Ко мне в панике прибежала Кармен. «Теперь они и Паскуале схватят, – все твердила она. – От Солара он спрятался, а карабинеры его убьют». – «Никакие карабинеры Надю не хватали, – ответила ей Лила. – Она сама сдалась, чтобы получить легкое наказание». Мне это предположение показалось вполне здравым. Газеты посвятили новости всего несколько строк, и ни в одной из них ни слова не говорилось о силовом задержании или перестрелке. Мне хотелось успокоить Кармен, и я повторила совет, который ей уже давала: «Ты знаешь, что я думаю по этому поводу. Паскуале тоже надо сдаться». Лилу эти мои слова ввергли в ярость.

– Что значит сдаться? – крикнула она. – Кому сдаться?

– Властям.

– Властям?!

Она принялась перечислять мне известные с 1945 года случаи коррупции и преступного сообщничества, в которых были замешаны старые и новые министры, депутаты парламента, полицейские, судьи и представители спецслужб, и я в очередной раз поразилась, как хорошо она информирована.

– И этим властям ты предлагаешь сдаться Паскуале? – негодовала она. – Совсем рехнулась? Надя через несколько месяцев будет на свободе, а Паскуале засадят за решетку и ключ выкинут! Не веришь? Давай поспорим!

Я ничего не ответила. Мне было жалко Кармен: наша перебранка явно не улучшала ей настроения. После смерти Солара она забрала иск против меня, во всем старалась мне угодить, часто помогала с девочками, хотя у нее своих забот хватало. Мне стало совестно. Вместо того чтобы утешить, мы ее только напугали. Ее всю трясло. «Если Надя сдалась, Лену, – говорила она мне, но смотрела при этом на Лилу, – значит, она совершила преступление. Но ее скоро выпустят, а всю вину повесят на Паскуале, правда, Лина?» Но тут же, без перехода, она поворачивалась ко мне и говорила, уже обращаясь к Лиле: «Не время сейчас проявлять принципиальность, Лина! Мы должны думать о Паскуале. Лучше сидеть в тюрьме, но живым, чем дать им себя убить, правда, Лену?»

Лила обругала нас обеих последними словами и ушла, хлопнув дверью, хотя мы были у нее.

Отныне Лила взяла за правило именно таким способом решать самые острые проблемы. Она могла уйти из дому рано утром и не возвращаться до вечера, наплевав на Энцо, который один крутился с клиентами, на Дженнаро и на моих дочерей – мне по-прежнему на время своих поездок приходилось оставлять их на нее. С ней было все труднее договориться: стоило сказать ей хоть слово поперек, как она молча разворачивалась и уходила.

Кармен утверждала, что Лила ходит на старое кладбище в Доганеллу, а там останавливается возле какой-нибудь детской могилы и думает о Тине, у которой даже могилы нет, а потом бродит по заросшим аллеям и рассматривает выцветшие фотографии на старых захоронениях. «Мертвые никуда не деваются, – говорила мне Кармен, – у них у каждого свое надгробие и две даты – рождения и смерти. А у ее дочки всего одна дата, дата рождения, и это ужасно. Бедное дитя! Нет ей упокоения, и матери некуда прийти, чтобы посидеть рядом с ней». Но я не слишком верила Кармен, потому что знала, что она любит фантазировать на тему смерти. Я полагала, что Лила просто бродит по городу, ни на что не обращая внимания, в надежде, что боль, не отпускавшая ее даже спустя годы, хоть немного утихнет. А может, думала я, она со свойственным ей максимализмом и правда решила жить для себя, нисколько не заботясь об остальных. Но я-то знала, что это не в ее характере, и боялась, что она, когда не выдержит, отыграется на Энцо, Рино, мне и моих дочерях, а то и на случайном прохожем, которому взбредет в голову о чем-нибудь ее спросить или просто не так на нее посмотреть. Дома я еще могла ее одернуть, а на улице? Каждая ее отлучка вселяла в меня чувство тревоги. Но в то же время, слыша, как хлопнула ее дверь и по лестнице застучали, удаляясь, ее шаги, я все чаще вздыхала с облегчением. Это означало, что она идет не ко мне, чтобы вызвать меня на очередной скандал и, стараясь уколоть меня побольнее, нападать на старших девочек и говорить гадости про Имму.