Ирвин Ялом - Мама и смысл жизни

В следующие несколько дней Эрнест изредка вспоминал о Хэлстоне, но часто возвращался мыслями к Артемиде. В его фантазиях она стала богиней — прекрасной, щедрой, питающей, но жестоко раненой. Артемида заслуживала, чтобы ей поклонялись, оказывали почести, чтобы ее ценили; мысль об унижении такой женщины казалась Эрнесту нечеловеческой. Как ей, наверно, больно не понимать, что случилось! Сколько раз, должно быть, она мысленно переживала все ту же ночь, пытаясь понять, каким словом или поступком оттолкнула Хэлстона. К тому же Эрнест был в особо выгодном положении — он мог ей помочь. Он подумал: кроме Хэлстона я один знаю правду о той ночи.

Эрнеста часто посещали героические фантазии о том, как он спасает из беды прекрасных дам. Он знал за собой такое. Как он мог не знать? Сколько раз Олив Смит, его психоаналитик, и Маршал Страйдер тыкали его в это носом. Фантазии о спасении играли роль и в его личных отношениях, где он зачастую не замечал предостерегающих сигналов явной несовместимости, и в психотерапии, когда контрперенос выходил из-под контроля и Эрнест слишком много себя вкладывал в излечение своих пациентов женского пола.

Разумеется, пока Эрнест обдумывал спасение Артемиды, у него в мозгу зазвучали голоса его психоаналитика и наставника. Эрнест выслушал их критические замечания и принял к сведению — до определенной степени. В глубине души он считал, что, не щадя себя для излечения пациентки, становится лучше как терапевт и как человек. Конечно, женщин нужно спасать. Это аксиома эволюции, стратегия выживания вида, заложенная в наши гены. В каком ужасе был Эрнест, когда много лет назад в курсе сравнительной анатомии обнаружил, что кошка, которую он вскрыл, беременна, что у нее в матке пять крохотных плодиков размером со стеклянный шарик. Эрнесту также была ненавистна икра, которую получали, убивая беременных стерлядей и вспарывая им брюхо. Ужасна была для него и политика нацистов, уничтожавших женщин, носительниц «семени Сарры».

Поэтому Эрнест без тени сомнения попытался убедить Хэлстона как-то загладить свой проступок.

— Подумайте, что она, должно быть, пережила, — повторял он раз за разом на сессиях, на что Хэлстон раздраженно отвечал:

— Доктор, ваш пациент я, а не она.

Или же Эрнест начинал внушать Хэлстону мораль восьмого и девятого шагов двенадцатишагового метода: « Составить список всех людей, кому мы причинили вред, и постараться в явном виде загладить свои прегрешения во всех случаях, где это возможно. » Но все его аргументы, как бы искусно они ни были сформулированы, разбивались о сопротивление Хэлстона. Тот казался невообразимо эгоцентричным и черствым. Однажды он укорил Эрнеста за мягкосердечие:

— Вы, кажется, слишком романтизируете эту случайную связь. Я уверен, что для нее это обычное дело. Я не первый мужчина, с которым она связалась, и скорее всего не последний. Доктор, я вас уверяю, эта дама отлично справляется.

Эрнест задумывался, отчего упирается Хэлстон — может, просто назло ему. Может быть, Хэлстон почувствовал, что его доктор слишком заинтересовался Артемидой, и мстил, автоматически отвергая все его советы. Но как бы то ни было, до Эрнеста постепенно дошло, что Хэлстон никогда не извинится перед Артемидой, и что ему, Эрнесту, придется взять это на себя. Как ни странно, он, несмотря на свое загруженное расписание, ничего не имел против. Ему казалось, что это моральный императив, и постепенно он стал видеть в этой задаче не жернов на шею, но акт служения. Еще любопытно было то, что Эрнест, обычно анализирующий свое поведение до мельчайших деталей — подвергающий каждую прихоть, каждое решение скрупулезному анализу — в этот раз не задался ни единым вопросом по поводу своих мотивов. Он, однако, понимал, что собирается совершить неординарный и незаконный поступок — какой другой терапевт взялся бы приносить личные извинения за прегрешения своего пациента?

Эрнест понимал, что нужно действовать тайком и деликатно. Но его первые шаги были неуклюжи и просматривались насквозь.

— Хэлстон, давайте в последний раз пройдемся по вашей встрече с Артемидой и отношениям, которые у вас с ней установились.

— Что, опять? Я же рассказал, я был в кафе, когда…

— Нет, постарайтесь обрисовать эту сцену как можно живее и точнее. Опишите кафе. Во сколько это было? Где находится кафе?

— Это было в Милл-Вэлли, часов в восемь утра, в одном из этих модных-старомодных калифорнийских заведений — кафе, совмещенном с книжным магазином.