Нурбей Гулиа - Приватная жизнь профессора механики

Зачем ты мне ответил на любовь,

Уж лучше бы я горюшка не зна-а-а-ла,

Не билось бы моё сердечко вновь!

Я хорошо помнил эту песню, она мне нравилась, но никогда не подумал бы, что эта мелодия и эти слова произведут тогда на меня такое сильное впечатление. Настя пела тоненьким слабым голоском, часто делая паузы для вдохов. Но только здесь, в самом центре России, на русской природе, в типично русских обстоятельствах - 'ворованная' у супругов любовь, отсутствие удобств, недавнее моё унижение и совершенная неясность будущего нашей любви - я, наверное, понял до конца весь пессимистический смысл этой песни. Рыдания судорогой сдавили мне горло (лёжа это особенно чувствуется!) и я заплакал в голос, причитая, как старая бабка. Слёзы струились как из прохудившейся кружки, я не знал, когда это всё прекратиться - такого срыва у меня раньше не случалось. Настя сверху тоже поливала меня слезами, но лицо её улыбалось.

- Успокойся, миленький, не плачь, у нас всё-всё будет хорошо! Вот увидишь! - пыталась утешить меня Настя.

- Ничего не будет хорошо,- ревя, как ребёнок, отвечал я, - ничего у нас не получится, и мы расстанемся плохо!

Конечно, я предвидел всё, как оно и оказалось, в этом и сомневаться было нечего. Настя была права только этой ночью, да и в ближайшие неделю-другую. Потом приехала жена, была Спартакиада, а в конце августа, я, украдкой попрощавшись с Настей, уехал с женой в Тбилиси. Когда мы прощались с ней, я что-то ей говорил, а Настя отрешённо смотрела куда-то вниз. Под самый конец разговора она подняла глаза на меня - в её взгляде и улыбке отразился приговор нашей любви. У меня похолодело на сердце, но я быстро поцеловал Настю, и, не оглядываясь, пошёл.

- Погоди, миленький, будет тебе ужо! - говорил её взгляд. Я ссутулился, опустил голову и побрёл, куда надо было.

Сейчас, несмотря на прошедшие десятилетия, и на всё плохое, что потом произошло между нами, я так благодарен Насте за этот вечер и за эту ночь на берегу Москвы-реки. Может, из-за этого я так полюбил Россию, русскую природу, русские речки и мою любимую Москву-реку. А возможно, и то трепетное отношение к русской женщине - волшебнице, какое у меня осталось на всю жизнь - всё тоже благодаря этому вечеру, этой ночи, и этой песне.

Но настало утро, и нам надо было куда-то деваться. Мы выкупались, позагорали немного, зашли в привокзальное кафе позавтракать. И Настя, вздохнув, сказала:

- Что ж, пойдём домой, буду знакомить тебя с соседями!

Мы, по совету Насти, взяли в магазине две бутылки 'Старки' (сосед, оказывается, 'Старку' любит, а одна - для нас с Настей), закуску какую-то, и подошли к дому Насти. Я заметил и запомнил название улицы: 'улица Любвина'. Да провалиться мне на этом месте, если я вру! Именно - Любвина! Не знаю, кем был этот человек с такой замечательной фамилией, сохранилась ли эта улица и её название до сих пор, но более подходящего названия улицы для дома Насти и выдумать было нельзя!

Это был дом, по-научному - 'ряжевой конструкции' или, проще, бревенчатой сруб с печным отоплением. У соседей было две комнаты, у Насти - одна; кухня общая, 'удобства' - во дворе. Соседи - муж и жена лет по сорока, оказались людьми общительными; мы выпили на кухне, подружились, а сосед даже сказал, что так и надо Сашке, за то, что пил и дрался с Настей. За это сосед получил по лбу от жены, но Настя подтвердила, что так оно и было.

- А когда, провожала его в армию, то плакал и просил не изменять ему! - улыбаясь, но как-то жёстко сказала Настя. На этом разговор о Настином муже прекратился, и мы, посидев ещё немного за столом, ушли 'к себе'.

Так как мне через день надо было тренироваться, да и у Насти были дела в Москве (практика в одном из вычислительных центров на проспекте Мира), мы решили наезжать в Тучково эпизодически. В Москве мы устраивались в комнате у Насти, приходя поздно вечером. В мою комнату Настя меня пустить не захотела.

Тренировался я в зале возле Курского вокзала, по другую его сторону от центра. Тренером был очень известный в наших спортивных кругах Израиль Бенцианович Механик, которого мы почему-то называли 'дядя Лёва'. Надо сказать, что ни любовь, ни пьянки не мешали мне тренироваться два-три раза в неделю. О качестве и пользе этих тренировок можно было спорить, хотя бы потому, что вес мой неуклонно падал, а должно было быть наоборот. Приехал я в Москву весом в 63 килограмма, а к соревнованиям был всего 58. Впору было согнать ещё 2 килограмма и перейти в легчайший вес. Но я не стал этого делать.