Ник Хорнби - Hi-Fi

– Что скажете? – Она стоит, прислонясь к косяку, со сложенными на груди руками, и улыбается, глядя на мою обалдевшую физиономию.

– Это лучшее собрание, какое я когда-либо видел.

Я не знаю, что ей предложить. Коллекция тянет по крайней мере на шесть или семь штук, и она это прекрасно понимает. Откуда у меня такие деньги?

– Давайте пятьдесят фунтов и забирайте все, что хотите, прямо сейчас.

Я тупо смотрю на нее. Мы вступили в пределы Страны Чудес, где маленькие старушки сулят тебе хорошие деньги, лишь бы ты забрал себе их чиппендейловский гарнитур. Но я имею дело отнюдь не с маленькой старушкой, и эта дама прекрасно отдает себе отчет в том, что ее добро стоит много больше пятидесяти фунтов. Как это все прикажете понимать?

– Пластинки что, краденые?

Она смеется:

– Неужто стоило тащить всю эту кучу через форточку из чужого дома, и все из-за каких-то там пятидесяти фунтов? Нет, они принадлежат моему мужу.

– И в настоящее время ваши с ним отношения оставляют желать лучшего?

– Он в Испании с двадцатитрехлетней подружкой моей дочери. У него хватило наглости позвонить и попытаться занять у меня денег, а когда я отказала, он попросил продать коллекцию синглов и послать ему чек на всю вырученную сумму минус десять процентов моих комиссионных. Я выполняю его поручение. Хорошо бы у вас оказалась пятерка – я вставлю ее в рамку и повешу на стену.

– Он, наверное, очень долго собирал эту коллекцию.

– Многие годы. Если у него в жизни вообще были достижения, то это – его коллекция.

– Он работает?

– Он называет себя музыкантом, хотя… – Она презрительно хмурится. – Он только и знает, что вытягивать из меня деньги и сидеть на своей жирной заднице, пялясь на пластинки.

Представьте: вы приходите домой и обнаруживаете, что ваши синглы Элвиса, ваши синглы Джеймса Брауна и Чака Берри исчезли, что их загнали за бесценок из чистой вредности. Что бы вы сказали? Что бы стали делать?

– Постойте, может, я заплачу реальную цену? Вам необязательно говорить ему, сколько вы на самом деле выручили. Пошлете ему сорок пять фунтов, а остальное потратите на себя. Или отдадите на благотворительность. Или, не знаю, денете куда-нибудь еще.

– Мы с ним так не договаривались. Я хочу проучить его, но обманывать не стану.

– Извините, но я… Я не могу в этом участвовать.

– Дело ваше. Многие с удовольствием поучаствуют.

– Да, понимаю. Как раз поэтому я и пытаюсь найти компромисс. Возьмите полторы тысячи. Это приблизительно четверть цены.

– Шестьдесят фунтов.

– Тысяча триста.

– Семьдесят пять.

– Тысяча сто. Меньше не дам.

– Девяносто фунтов и ни пенсом больше.

Мы уже оба улыбаемся. Трудно вообразить себе какую-нибудь другую ситуацию, в которой был бы возможен подобный торг.

– Видите ли, если я возьму с вас больше, он сможет вернуться домой, а этого мне хочется меньше всего на свете.

– Прошу прощения, но, думаю, вам лучше поискать кого-нибудь еще.

Возвратясь в магазин, я разрыдаюсь и месяц напролет буду плакать как дитя, но подложить этому парню такую свинью – нет уж, увольте.

– Хорошо, поищу.

Я встаю, совсем собравшись уходить, но потом снова опускаюсь на колени – чтобы окинуть эту роскошь неспешным прощальным взглядом.

– А вы не продадите мне Отиса Реддинга?

– Конечно. Десять пенсов.

– Бросьте. Давайте я заплачу десятку за него, а с остальными делайте что хотите.

– Ладно. Соглашаюсь только потому, что вы дали себе труд сюда приехать. И еще потому, что у вас есть принципы. Но это все. По одной я больше ничего продавать не буду.

Таким образом, я съездил в Вуд-Грин и возвращаюсь обратно с приобретенным за десятку синглом «You Left The Water Running» в идеальном состоянии. Утро прошло не напрасно. Барри с Диком будут впечатлены. Но если они когда-нибудь узнают про Элвиса, про Джеймса Брауна, про Джерри Ли Льюиса, про «Секс пистолс», про «Битлз» и про все остальное, их немедленно постигнет тяжелейший травматический шок, и мне придется откачивать ребят…

Как так вышло, что я принял сторону этого негодяя, женатого мужчины, укатившего в Испанию с нимфеткой? Почему я не могу поставить себя на место его жены? Может, надо продать оставленную Лорой статуэтку кому-нибудь, кто захочет разбить ее вдребезги и осколки выбросить в помойку? Я твердо знаю, что не сделаю этого. Я так и вижу лицо бедняги-коллекционера, когда он получит по почте свой издевательский чек, и мне его отчаянно, до боли жалко.

С каким бы удовольствием я утверждал, что моя жизнь сплошняком состоит из подобных причудливых происшествий, но это не так. Дик записывает мне обещанный первый альбом «Ликорис комфитс», Джимми и Джеки Коркхилл временно перестают собачиться, мать Лоры не звонит, в отличие от моей. Моя талдычит, что я мог бы попробовать пробудить интерес Лоры к себе, записавшись на какие-нибудь вечерние курсы; иной раз мы сходимся на том, что у нас разный взгляд на этот вопрос, иной раз я просто вешаю трубку. А еще мы с Диком и Барри берем такси и едем в «Белого льва» слушать Мэри. Наши имена действительно в списке. Дорога обходится ровно в пятнадцать фунтов, но это без чаевых; пиво в «Белом льве» – два фунта за пинту. Этот паб поменьше «Гарри Лаудера», так что при том же количестве народу получается, что он скорее наполовину полон, чем на две трети пуст, и это уже лучше. Здесь даже устраивают разогрев, выпустив на сцену кошмарного автора-исполнителя, для которого мир кончился с «Tea For The Tillerman» Кэта Стивенса, и кончился не взрывом, но всхлипом.