Жан-Мишель Генассия - Вальс деревьев и неба

«Лантерн», январь 1890 г.

«„Ванина Ванини“ г-на Анри Бейля (Стендаля) будет публиковаться как роман с продолжением в литературном приложении, выходящем дважды в неделю».

Отец предупредил, что задержится в Париже из-за внеочередного заседания своего кружка и вернется только в субботу, поэтому я отправилась встречать брата на вокзал. Такого еще не случалось, обычно он возвращается вместе с отцом, который заезжает за ним в лицей, чтобы сесть на один поезд — как если бы брат был неспособен добраться один. Я чувствую себя немного виноватой перед ним. Между нами три года разницы, мать умерла вскоре после его рождения; в своей жизни он знал только привязанность Луизы и мою, но я была так поглощена учебой последние два года, что совсем его забросила, и он страдал оттого, что мы отдалились друг от друга. Отец дал ему собственное имя, словно наследнику королевской династии. Чтобы их различать, мы с Луизой звали одного маленьким Полем, а другого доктором. Окружающие переняли эту манеру. Он ненавидел это прозвище, но то ли по небрежности, то ли по привычке его продолжают называть маленьким Полем, а он всякий раз поправляет. Он мальчик не нашего времени, когда у всех в сердцах революция и насилие. Ему следовало бы родиться в начале века, он лучше бы себя чувствовал в эпоху, которая считалась романтической. Он нежный, с почти женственным лицом и бледной кожей, неопределенного возраста — уже не ребенок, но еще не юноша; он способен целыми часами сидеть, уставившись в никуда, и размышлять, улыбаться, мечтать, без конца выслушивая выговоры учителей за невнимательность. Я видела, как год за годом он все больше замыкается в себе, отгораживаясь от нас, отделываясь недомолвками и цедя каждое слово, будто оно на вес золота, — следовало немало потрудиться, чтобы заставить его раскрыть рот и услышать звук его голоса. Может, он понял, что в мире, где он живет, молчать безопаснее, чем выдавать свои мысли. В его лицее, который был не из худших, жизнь походила на казарменную, а дисциплина оставалась такой же, как в наполеоновских интернатах, что сегодня кажется абсурдным. Мятежи в лицеях — настоящие восстания — были отнюдь не единичными случаями, их насчитывались десятки, и иногда они отличались полной необузданностью, массовыми побегами, разгромленными зданиями, пожарами или физической агрессией и баррикадами, как в лицее Людовика Великого [29] Одно из самых известных и престижных учебных заведений Франции, основан в 1563 г., среди выпускников — Робеспьер, Мольер, Гюго и др. в прошлом году, и часто требуется вмешательство войсковых частей, чтобы восстановить порядок.

Я терпеливо ждала у края перрона и наконец увидела, как он идет в толпе пассажиров, волоча ноги, в своем несвежем мундирчике — синем драповом кителе с красным кантом и позолоченными пуговицами, расстегнутом так, что видна мятая кретоновая рубашка со следами пота на вороте, узел черного шелкового галстука развязан, одна пола рубашки выбилась из брюк, скроенных из той же шероховатой ткани, в которой наверняка ужасно пáрило в теперешнюю летнюю жарищу, на голове кепи с каймой и золотым значком, развернутым на затылок. Он шел, сгорбившись и наклонившись вперед под тяжестью ранца, который, казалось, весил целую тонну. Прошел мимо, не заметив меня, и не оглянулся, когда я окликнула его по имени, словно глухой. Я догнала его, встала перед носом, и он едва на меня не наткнулся.

— Поль, ты меня не слышишь?

Его лицо просветлело, он улыбнулся:

— Я не ждал, что…

— У тебя усталый вид.

Он сбросил ранец на землю, взял кепи в руку, а другой рукой утер лоб носовым платком. От него несло конюшней.

— Поль, тебе следует принять ванну.

— Знаю, в лицее это невозможно.

— У тебя нет сменной одежды?

— Это и есть мой сменный мундир. Второй в ранце, он воняет. От нас всех исходит ужасный запах.

— Я попрошу Луизу все почистить. Как дела в лицее?

— Я веду себя, как другие, — терплю и молчу. С нетерпением жду, когда дверь раскроется, думаю о другом, мне-то еще повезло — я могу сбежать: наклоняю голову и пролезаю между прутьями решетки. Старший воспитатель — наш надзиратель, если он кого невзлюбит, тому несдобровать, а я — часть стада, проскакиваю незамеченным.

— Почему ты не скажешь папе?

— Только не это, будет еще хуже.

Я побоялась расспрашивать, он бы все равно не ответил. С трудом поднял ранец, вскинул его на плечо, и мы вышли из здания вокзала. Он шел медленно, с опущенной головой, согнувшись под грузом, ни с кем не здороваясь. Я шагала впереди, и мне все время приходилось его поджидать.