Мисима Юкио - Запретные удовольствия

С печальной улыбкой на губах Сунсукэ внимательно рассматривал собственную фотографию на обложке проспекта, который держал в руках. Это был портрет безобразного старика. Только так могло и быть. Однако не трудно было увидеть в нём определенные размытые и тонкие черты духовной красоты, столь признанной обществом. Высокий лоб, запавшие узкие щёки, широкие, голодные губы, волевой подбородок – каждая черта носила нескрываемые следы долгого упорного труда и одухотворенности. Его лицо, однако, было не столько выковано духовностью, сколько озадачено ею. Это лицо, в котором избыток духовности как бы обнажался, принуждая смотрящего отводить взгляд, словно оно слишком откровенно говорило о чем-то личном. В своем уродстве оно было лишенным души трупом, больше не обладающим силой хранить тайну.

Это было делом рук группы поклонников, которые, осмыслив интеллектуальный гедонизм того времени, заменили заботу о человечестве индивидуализмом, искоренили универсальность из чувства красоты, воровски и жестоко вырвали красоту из лап этики. Это они называли черты лица Сунсукэ прекрасными.

Пусть так, но на последней странице обложки проспекта, которая смело несла черты мерзкого старика, ряды похвальных отзывов множества выдающихся людей составляли странный контраст с тем, что было на первой странице. Эти великие интеллектуалы, эта стая плешивых попугаев, готовых по указке громко петь свои хвалебные песни, восхваляла сверхъестественную красоту произведений Сунсукэ.

К примеру, один известный критик, ученик Хиноки, подвел итог всем двадцати томам собрания сочинений, написав следующее: «Этот огромный поток произведений, влившийся в наши сердца, был написан искренне и закончен сомнением. Господин Хиноки утверждает, что, если бы он не обладал инстинктом сомнения в своих произведениях, он бросил бы их прочь, как только они были написаны. Разве когда-нибудь выставлялось такое обилие мертвецов на суд зрителей?

В произведениях Сунсукэ Хиноки описаны неожиданности, непостоянство, неудачи, несчастья, непристойности, попрание приличий – все, являющееся противоположным красоте. Если в качестве фона использовался определенный исторический период, он, вне всякого сомнения, выбирал декадентский. Если для сюжета необходима любовная история, вне всякого сомнения, акцент ставился на её безнадежность и скуку. В его руках здоровой, цветущей формой становится страстное одиночество человеческой души, взрывающееся со скоростью эпидемии, распространяющейся в тропическом городе. Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения. И не только это, он находит гораздо больше тем, о которых пишет, гораздо больше живой неотъемлемой ценности в единственном капилляре, теплящемся на кладбище страстей, тогда когда человеческие чувства еще были живы.

Посреди холодности возникает искусный трепет чувства. Посреди аморальности появляется почти жесткая мораль. В холоде чувствуется героическое волнение. Что за мастерски выкованный стиль должен быть, чтобы вторгаться в угодья парадоксального? Это стиль рококо, стиль старинного Хэйанского периода [1] Xэйан – с 794 г. столица Японии, с названием которой связан исторический период после реформ «тайка», определивших переход Японии к новым формам власти – сегунату, охватывающий период с конца VIII в. по конец XII в. (Здесь и далее примеч. пер.) . Это и стиль человеческой жизни в полном смысле этого слова. Это стиль облечения ради облечения. Он диаметрально противоположен чистому стилю. Он полон привлекательных изгибов и складок, таких как у скульптур богинь судьбы на фронтоне развалин Парфенона или складки одеяния Ники Самофракийской работы Пеония. Струящиеся, летящие складки, не просто повторяющие движения тела, а подчиняющиеся его линиям. Это складки, струящиеся сами по себе, которые сами по себе взлетают к небесам…»

Пока Сунсукэ читал, на его губах играла раздраженная усмешка. Затем он пробормотал:

– Он совершенно ничего не понял. Это надуманный цветастый панегирик – вот что это такое! И через двадцать лет он оказался таким ничтожеством.

Сунсукэ посмотрел в широкое окно вагона второго класса. Рыбачья лодка, расправив паруса, держала курс в открытое море. Белая парусина, наполненная ветром, льнула к мачте, вяло заигрывая с ней. В этот миг серебряный луч блеснул где-то у основания мачты, затем поезд врезался в рощицу смолистых сосен, стволы которых высвечивало летнее утреннее солнце, потом въехал в туннель.