Мисима Юкио - Запретные удовольствия

– Вы меня удивляете. Он ждет меня в гостинице «Кофуэн» в Камакуре.

– Правда? У меня тоже встреча в Камакуре.

Оба некоторое время молчали. Юити показалось, что слившийся в темное пятно пейзаж за окном прорезало вдруг нечто отчетливо красное. Он посмотрел внимательнее и увидел, что они проезжают мимо остова железного моста, который перекрашивают рабочие. Грунтовка была красного цвета.

Неожиданно Сунсукэ спросил:

– Ты любишь Каваду или как?

Юити высоко поднял плечи:

– Вы шутите!

– Почему ты встречаешься с тем, кого не любишь?

– А разве не вы, сэнсэй, заставили меня жениться на женщине, которую я не люблю?

– Женщина и мужчина — это совсем разные вещи.

– Ха! Это одно и то же. Рога бывают и у мужчин и у женщин, и те и другие такие скучные.

– «Кофуэн» – прекрасный роскошный постоялый двор, но…

– Но?

– В старые времена, сынок, большие бизнесмены имели обыкновение брать гейш из Симбаси и Акасака.

Юити, явно обиженный, замолчал. Сунсукэ не понял. Он не знал, что этот юноша всегда чувствовал непреодолимую скуку. Единственное, что спасало этого Нарцисса от еще более непреодолимой скуки, тот факт, что этот мир был заполнен не чем иным, как только зеркалами; в зеркальной тюрьме этот прекрасный пленник мог провести всю оставшуюся жизнь. Стареющий Кавада, по крайней мере, знает, как трансформироваться в зеркало.

Юити заговорил:

– Я вас с тех пор не видел. Как там Кёко? Вы сказали мне по телефону, что всё прошло очень хорошо.

Юити улыбнулся, но не отдавал себе отчета, что эта улыбка была точной копией улыбки Сунсукэ.

– Все прошло так хорошо – Ясуко, госпожа Кабураги, Кёко. Вы довольны? Я всегда предан вам.

– Если ты предан мне, почему никогда не приходишь ко мне домой? – спросил Сунсукэ с негодованием, которое не сумел подавить. Он изо всех сил старался сдерживать своё неудовольствие. – За два месяца я говорил с тобой по телефону всего два-три раза, не так ли? Более того, когда бы я ни предложил встретиться, ты что-то мямлил и не решался.

– Я полагал, что, если у вас будет ко мне какое-то дело, вы напишите мне письмо.

– Я почти никогда не пишу писем.

Промелькнули две-три станции. Унылые пейзажи за окном усугубляли молчание двух мужчин, сидящих в поезде.

Вскоре Юити, отодвинувшись, повторил:

– Так как там Кёко?

– Кёко? Что я должен сказать? У меня ни в коей мере нет ощущения, что я получил то, что хотел. Когда там, в темноте, я занял твое место и забрался в постель к этой женщине и когда эта пьяная женщина, не открывая глаз, называла меня «Ю-тян», действительно, я чувствовал, что внутренне помолодел. Хотя это было очень непродолжительное ощущение, но я как бы примерил на себя твою молодость. Вот и все. Когда Кёко проснулась, то до самого утра ни разу на меня не взглянула. С тех пор я о ней ничего не слышал. Насколько я понимаю, эта женщина может скатиться по наклонной плоскости после этой истории. В некотором смысле я чувствую к ней жалость. Она не из тех женщин, которые заслужили подобное.

Юити не мучили никакие угрызения совести. Это был поступок без цели, без порыва, отчего не может возникнуть сожаление. Этим поступком управляло не желание, не злой умысел, этот поступок был без крупицы злобы, он господствовал ограниченный период времени, который никогда не повторится снова. Он продвигался от одного целомудренного шага до другого непорочного шага.

Возможно, в другое время Юити не исполнил бы так искусно свою роль, режиссером которой был Сунсукэ, свободный ото всех моральных устоев. Таким образом, на самом деле он не овладел Кёко. Старик, лежащий рядом с ней, когда она проснулась ночью, был тем же действующим лицом, что и прекрасный юноша, который находился рядом с ней белым днем.

Поскольку за видения, прелести, спровоцированные произведением, которое он сам создал, автор, естественно, не несет никакой ответственности. Юити олицетворял внешнюю сторону произведения – тело, мечтательность, бесчувственную холодность опьяняющего вина. Сунсукэ олицетворял внутреннюю сторону произведения – унылую расчетливость, бесформенное желание, удовлетворенную похоть от действия, называемого созиданием. Однако этот двуликий персонаж, участвующий в одном и том же произведении, в глазах женщины был не чем иным, как двумя разными мужчинами.

«Никакие другие воспоминания не были столь волшебны, как это, – думал юноша, снова обращая свой взгляд на пейзаж за окном. – Хотя я был безгранично далек от смысла этого поступка, я был близок к кульминационно чистой форме этого действия. Я не сделал ни одного движения, и все-таки я загнал дичь. Я не домогался предмета, и все-таки предмет обрел ту форму, к которой я стремился. Я не стрелял, однако дичь была ранена моим оружием и свалилась с ног.