Дональд Бартельми - Беглец

Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открывает рот:

— Я хочу исповедоваться.

— Исповедуйтесь, — понуждаю я, — не стесняйтесь.

— Я сюда послан.

И прямо под носом, и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у лам.

— Это мне кое-что напоминает, — констатирую я, но Бэйн-Хипкисс встает, поднимает руку к голове, командует: «Смотрите!». Берлигейм съеживается, а он сдирает свою кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, с кожей болтающейся на лапе, словно дохлая кухонная тряпка. Он белый! Я притворяюсь невозмутимым. — Это напоминает мне, касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сейчас смотрим, — интересный тому пример…

Но он обрывает меня.

— Ваша позиция, в целом еретичная, имеет свой резон, — констатирует он, — но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность нашей операции была поставлена под вопрос, волей-неволей, людьми со смешными идеями. Отец Блау ошибался, мы тоже стадо не без паршивых овец. С другой стороны, если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас, то кто же спасется? Вы должны стать первым. Мне пришлось использовать это (виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради здоровья вашей души.

Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бчрлигейм схвачен, должен ли он сдаться? Ведь все еще есть знак с надписью «ВЫХОД», в сортир, на стульчак, в форточку.

— Я уполномочен применить силу, — извещает он, хмурясь.

— Касательно мысли, упомянутой выше, — замечаю я, — или начинавшей упоминаться, фильм, что мы смотрим, — сам по себе ритуал, множество людей смотрит такие фильмы и отказывается понимать то, что в них говорится. Согласи…

— В настоящее время у меня есть более срочное дело, — говорит он, сами пойдете?

— Нет, — твердо отвечаю я. — Обратите внимание на фильм, он пытается сказать вам кое-что, откровения не так часты в наше время, чтобы позволить себе швыряться ими налево и направо.

— Я должен предупредить вас, — говорит он, — что для человека, исполненного рвения, нет преград. Рвение, — гордо продолжает он, — это мое отчество.

— Я не пошевелюсь.

— Должны.

Теперь Бэйн-Хипкисс легко передвигается на маленьких священничьих ножках, боком минуя ряды сидений. Хитрая улыбка на лице выдает его иерархическую принадлежность, руки невинно сжаты на животе, чтобы продемонстрировать чистоту намерения. Странные повизгивания, как в «Ночи Кровавого Зверя», пугающе красноватый оттенок неба, как в «Оно покорило мир». Откуда они исходят? Сладость, текущая из-под кресел, стала всепоглощающей. Я попытался предостеречь его, но тщетно, он не слышит. Выхватываю футляр из кармана пиджака, вставляю иглу в смертельное инструмента, пригибаюсь в готовности. Бэйн-Хипкисс приближается, глаза закрыты в мистическом экстазе. Я хватаю его за глотку, погружаю жало в шею, его глаза выпучиваются, лицо корчится, он оседает, дрожа, мешком посреди сидений, через мгновение он залает, как собака.

Большинству не хватает соображения, чтобы бояться, они смотрят телевизор, курят сигары, тискают жен, рожают детей, голосуют, выращивают гладиолусы, ирисы, флоксы, никогда не заглядывают в лицо «Вопящему Черепу», «Подростку-Оборотню», «Тысячеглазому Зверю», никакого понятия о том, что скрыто поверхностью, никакой веры в явления, не признанные иерархией. Кто в безопасности, когда за стенами дома бродит «Подросток-Оборотень», когда улицы дрожат под лапами «Тысячеглазого Зверя»? Люди думают, что это все шутки, но они ошибаются. Опасно игнорировать видение — вот, например, Бэйну-Хипкисс, он уже залаял.