Дональд Бартельми - Беглец

Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за один раз?), голос почти срывается:

— Грязных мыслишек?

— Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными образами рода. По большей части, они тогда касались Недды-Энн Буш, которая жила в двух домах от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет горел как раз между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18 октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с персоны в бельевую корзину на пару с последующим трехминутным обозрением нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.

— Невероятно! — шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким неясным образом возвращает его к жизни. — Но этот священник, наверняка, подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет…

— Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.

— В знак расположения?

— Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о первенстве города.

— Но это был акт доброты.

— Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в «Малышке из замка», как в «Тайне дома Эшеров», он твердо отказывал мне в понимании этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к интимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в случае с окном. Вкупе с профессионально поставленными вопросами, для того чтобы вытянуть из меня все детали до последней, включая самоуничижение, и принудительным перерасходом батончиков, шоколадок «Марс» и просвирок, значение которых в периоды сексуального самовозвышения впервые бвло указано мне этим добрым и святым человеком.

Бэйн-Хипкисс выглядит обеспокоенным. Почему бы и нет? Это волнующая история. В мире полно вещей, вызывающих отвращение. Не все в жизни «виставижн» и «тандербердз». Даже шоколадки «Марс» обладают скрытой сутью, опасной в глубине. Искоренением риска пусть занимаются женские организации и фонды, лишь меньшинство — увы! — может быть великими грешниками.

— Вот так я и стал убежденным антиклерикалом. Не любил больше Господа, не ежился от слов «сын мой». Я бежал от ряс, где бы они не появлялись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые лимерики, срифмованные под «монашку-какашку», словом, был в упоительном полном отлучении. Потом мне стало ясно, что это не игра в одни ворота, как казалось вначале, что за мной погоня.

— А…

— Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господня, не слишком сообразительному человеку, но сохранившему добро в тайниках сердца, он восемь лет проработал поваром во дворце епископа. Он утверждал, что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.

— Господи всемогущий! — ругается Бэйн-Хипкисс, мне кажется, или тут слабо веет…

— Она дисциплинированно обновлялась коадъютором, довольно политизированным человеком. Каковыми, по моему опыту, является большинство церковных функционеров ниже епископского ранга. Парадоксально, но сам епископ — святой.

Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:

— Вы все еще верите в святых?

— Я верю в святых,

святую воду,

коробки для пожертвований,

пепел в Пепельную Среду,

лилии на Пасху,

ясли, кадила, хоры,

стихари, библии, митры, мучеников,

маленькие красные огоньки,

дам из Алтарного Общества,

Рыцарей Колумба,

сутаны и лампады,

божий промысел и индульгенции,

в силу молитвы,

Преосвященства и Высокопреподобия,

дарохранительницы и дароносицы,

звон колоколов и пение людей,

вино и хлеб,

Сестер, Братьев, Отцов,

право убежища,

первосвятительство Папы Римского,

буллы и конкордаты,

Указующий Перст и Судный День,

в Рай и Ад,

я верю во все это. В это невозможно не верить. Вот от этого все так сложно.

— Но тогда…

— Баскетбол. В него я не верю.

За этой фразой большее. Это был первый ритуал, открывший мне возможность других ритуалов, других праздников, например, «Крови Дракулы», «Поразительном Колоссе», «Оно покорило мир». В силах ли Бэйн-Хипкисс постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит в то, во что может, и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир? Оставшись в темноте, наедине с собой, каждый жертвует «Поразительному Колоссу» все надежды и желания, пока епископ рассылает свои патрули, хитрых старых попов, величавые парочки монахинь с простыми поручениями. Я помню год, когда все носили черное, как я нырял в парадные, как непристойно спешил, переходя улицу!