Вячеслав Репин: Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 1

— Презираю! — голосил поэт. — Пре-зи-ра-ю!

Вертягин не обижался. Даже, напротив, оскорбления придавали ему мужественности, уверенности в себе. И они опять начали крыть друг друга. В тот вечер грызня закончилась несуразным пари. Вертягин должен был за неделю выучить русскую стенографию, учебник которой валялся у поэта на подоконнике. В обмен на что, если Петру это удастся, Запевалов взял на себя обязательство не брать в рот ни капли целый месяц…

Через неделю, всем на удивление, Петр действительно научился выводить красивые, размашистые каракули. Когда его попросили расшифровать написанное, он с победоносным видом стал декламировать Фета:

Запевалов едва ли был в состоянии сдержать свое слово. В то, что он способен «завязать», никто не верил с самого начала. Но еще через неделю, в результате своих непомерных усилий сдержать слово, данное Петру, он, перестаравшись, попал с инфарктом в кардиологическое отделение Кремлевской больницы. Чувствуя себя виноватым, Вертягин не переставал навещать больного, возил ему зефир в шоколаде — любимое, как оказалось, лакомство поэта…

Июль и августони с Машей провели во Франции. Она вернулась коротко стриженной, стала носить юбки, чулки пастельных оттенков, кофточки в обтяжку и даже научилась подкрашивать глаза и губы, чем лишь усугубляла свои проблемы. Ухажеры кружили вокруг нее теперь волчьей стаей. И даже мне, при полном отсутствии во мне нездорового любопытства, было известно, что у Вертягина, мужа, было как минимум двое постоянных заместителей, практически уже штатных.

Никто, однако, не раздувал из мухи слона. В том числе и сам Вертягин. Поначалу переживал. Но затем махнул рукой. В конце концов, разве не он намеревался одарить Машу свободой? Разве не он утверждал, что взял ее в жены, а не в наложницы? Ревность он считал пороком, уделом людей слабых, мелочных. Он клялся, что она не в его природе. Но, скорее всего, он просто хорохорился, ведь изменить всё равно ничего не мог.

На этой почве их отношения вскоре и дали первую серьезную трещину. При всей раскрепощенности своих взглядов, Петр, как и многие иностранцы, был связан по рукам и ногам очень традиционными представлениями об этих вещах и не понимал, что за внешним пуританством, которое бросалось в России в глаза с первого взгляда, иногда прячется дикая распоясанность.

Как-то уже весной, приехав в Переделкино около девяти вечера — дело было в субботу, — Петр, не раздеваясь, завалился в мое канцелярское кресло, которое вечерами я придвигал поближе к печке, и впервые с откровенностью заговорил на эту тему:

— То, что она изменяет мне с каждым встречным, это черт с ним… Давно не секрет ни для кого. Но вчера она мне заявляет: Петя, ты, случайно, не того? Не голубой? Что-то о тебе странные вещи рассказывают… Кто? — спрашиваю. Да так, говорит, люди… Теперь вот и за поездки сюда придется отдуваться.

— Меня она не может в этом обвинять, — успокоил я. — Мы знакомы столько лет… А насчет тебя… Вот я, например, что я о тебе знаю? — попытался я свести разговор к шутке.

Вертягин устало ухмылялся.

— Она то же самое говорит. А что, если ты всех нас, Петя, провел вокруг пальца? Говоришь одно. А на самом деле — знай наших…

— Странно, что подозревает тебя жена, — сказал я.

— Не очень я любвеобилен… если уж на то пошло. Наверное поэтому, — сказал он, всё больше смущая меня своей откровенностью; наши отношения никогда не были амикошонскими. — Когда я думаю, что в моей постели день назад нежился какой-нибудь аспирант или нонконформист…

— Мужское общество ты явно предпочитаешь женскому, — сказал я. — Встань же и ты на ее место.

— Это неправда. Но я всегда верил… в мужскую дружбу, — наивным тоном признался он. — Прекрасный пол — это другое. Совсем другое… Поразительно всё же… У всех здесь одно на уме. Либо ты белый, либо красный. Либо розовый, либо голубой. Честное слово тебе даю, я никогда не встречал столько плотского в людях… — стал вдруг жаловаться Вертягин. — Такой разнузданности в интимных отношениях я нигде и никогда не видел.

— Если считать русских затюканными, то будет, конечно, чему удивляться. Язычество здесь — основная религия, ты разве не понял? — продолжал я подтрунивать. — Пуританство, разводимое десятилетиями, вот где всему объяснение. Стоит заглянуть за ширму, а там… Ты прав, в тихом омуте черти водятся.